Поймай их, если сможешь
С одной стороны, отбирать фильмы для своей программы Шепотиннику становится все легче: когда картина уже куплена для проката, показать ее на фестивале гораздо проще – для арт-хаусного кино это лучшая реклама. С другой же – это создает и определенную трудность: все-таки хочется найти что-то такое, чего не будет больше ни у кого и нигде, иначе авторская программа теряет свою главную приманку.
Многое из того, что Петр Шепотинник в разные годы показывал на ММКФ, было несомненными арт-хитами, позже логично попавшими в российский прокат. Сейчас прокатчиками уже куплена большая часть фильмов программы: “Последние дни” Гаса Ван Сэнта, “Дитя” братьев Дарденн (“Золотая пальмовая ветвь” Канн-2005), альманах “Билеты” (режиссеры: Эрманно Ольми, Аббас Киаростами, Кен Лоуч), “Дыра в моем сердце” Лукаса Мудиссона – все это выйдет на московские экраны. Под вопросом пока “Вера Дрейк” Майка Ли, но, надо думать, наши прокатчики вряд ли пройдут мимо прошлогоднего триумфатора Венеции.
Остается лишь два раритета. “Самая печальная музыка на свете” канадца Гая Мэддена – изощренно отыгрывающий киностилистику 1920-30-х сумасшедший мюзикл про устроенный в Виннипеге радиоконкурс для музыкальных страдальцев. И едва ли уступающая ему в оригинальности документальная картина американца Джонатана Кауэтта “Проклятие” (Tarnation).
В последнем случае дело не в формальных приемах – тем, кто когда-нибудь видел американский киноандеграунд или наше “параллельное кино”, любительская техника Кауэтта наверняка покажется очень знакомой. Авангардисты часто делали искусство подручными средствами из подручного материала; Кауэтт уникален тем, что занялся этим с 11 лет – а к тридцати смонтировал свой единственный полнометражный фильм.
Среди самых любопытных фильмов программы Шепотинника регулярно оказываются документальные картины – кино, в котором нагляднее, чем в любом другом, ставятся два принципиальных вопроса: о правдивости того, что нам показывают с экрана, и о границах искусства. Первый отлично иллюстрировали фильмы Майкла Мура (его “Боулинг для Колумбайн” впервые показал в Москве Шепотинник) и Михаэля Главоггера (“Мегаполисы” и “Франция, мы здесь!”). Причем если Мур пользовался приемами пропаганды, то Главоггер анализировал природу кино и неизменно объяснял, что никакой правды на экране не может быть в принципе. Насчет Кауэтта американские критики тоже недоумевают и риторически интересуются, можно ли вообще верить документальным фильмам.
Между тем сюжетно “Проклятие” вещь довольно жуткая: с помощью старых фотографий и собственноручно отснятой на шесть разных любительских камер семейной хроники Джонатан Кауэтт расследует, как его мать заболела шизофренией.
Неизвестно, что страшнее для Джонатана: мысль о наследственной природе болезни (а значит, вероятность развития шизофрении у него самого) или подозрение, что прогрессирующий распад личности матери – результат ошибочного диагноза и последующей терапии. Кауэтт безжалостен к деду и бабушке, согласившимся отдать дочь на лечение электрошоком. Момент любопытный и характерно парадоксальный: вроде бы все говорит о вине этих людей, но при этом то, как Джонатан их показывает, вполне способно убедить зрителя, что дело все-таки в генах. Манеру собственно рассказа и монтажа при желании тоже можно назвать шизофренической – но это все же сознательный, стилистически точный прием.
В “Проклятии” довольно трудно уловить границу между исповедью и игрой, – отстранение, кстати, подчеркивается и рассказом о себе в третьем лице. Принято считать, что режиссер – вуайер, подглядывающий. Джонатан Кауэтт – удивительный пример режиссера-эксгибициониста. Он делает фильм из собственной жизни и не стесняется ничего. В “Проклятии” есть, например, кадры, на которых 13-летний Джонатан, накрашенный и переодетый в женское платье, изображая крайнюю степень нервозности, произносит перед камерой монологи жертв домашнего насилия. И есть сегодняшний монолог 30-летнего гея, который с ужасом думает о том, что наследственная болезнь может настигнуть и его.
Но даже в самые откровенные моменты эта личная хроника оказывается фактом искусства – и именно по умению подойти к границе, не заступив за нее, в Кауэтте безошибочно опознается художник. По настроению, по пронзительному ощущению проходящего времени и человеческого несчастья “Проклятие” очень напоминает романы Майкла Каннингема – “Часы” (широко известные по голливудской экранизации) и особенно “Дом на краю света”.
Можно сказать, что это и есть цель Джонатана Кауэтта – превратить в искусство жизнь неблагополучной семьи из Техаса. Но можно заметить и другое – “Проклятие” вновь предлагает нам отрицательный ответ на вопрос об адекватности документа реальности. Отразить жизнь в формах самой жизни (как учили догматики соцреализма) нельзя никак. Возможно, однако, гораздо большее – наглядно показать, что эта жизнь имеет не подлежащий сомнению смысл.