Абсолютная влажность
Спектакль разделил публику на два лагеря: одни аплодировали и даже кричали “Браво!”, другие с не меньшим энтузиазмом топали и скандировали осуждающее “Бу-у!”. До скандала, впрочем, накал страстей все равно не дотягивал. Фабр, конечно, отчасти оправдал свою репутацию радикала и провокатора: когда на огромную сцену под открытым небом выбежали люди с подушками, плюхнулись на спину и начали отчаянно голосить и сучить ножками, изображая младенцев, первые минут пять это казалось забавным, однако через полчаса уже выглядело намеренным испытанием терпения публики – тут, наконец, разоравшихся “младенцев” теми же подушками и задушили.
Но дальше дело и впрямь пошло довольно плачевно. На сцене появился вальяжный мсье, отрекомендованный в программке Рыцарем Безнадежности, и стал произносить длинные высокопарные монологи. А чтоб ему было с кем спорить, на площадку выкатили бочку с Диогеном – бородатый философ-клошар в семейных трусах вылез оттуда, как и положено, с фонарем, начал лаять, почесывать в промежности и кричать: “Ищу человека!” Статисты между тем сумбурно разыгрывали символический сюжет о железах внутренней секреции: раздевались догола, мастерили флаги из трусов, таскали разнокалиберные склянки и упражнялись в переливании из пустого в порожнее – в смысле как буквальном, так и переносном.
Человек – вместилище влаги, слезы очистительны, через физиологию можно причаститься к сакральному; короче, пора припасть к истокам и вернуться к естеству – такова в общем и целом идея размашистого заплыва Фабра в необъятное море сантиментов и патетических банальностей; небо, как недвусмысленно объясняется в финале, тоже плачет. Во Франции, впрочем, тезисы типа “назад к природе!” имеют почтенный культурный шлейф, вспомним хотя бы Жан-Жака Руссо. Да и сам Ян Фабр представляет уже не последнее поколение неоварваров, и его сценический радикализм отдает почти трогательной старомодностью.
Проблема “Истории слез” не столько в неумеренном пафосе и вполне простодушных претензиях на глубокомыслие, сколько в самом театральном языке Фабра, корявом и неряшливом, таком же неопрятном в своем подчеркнутом физиологизме, как вылезший из бочки неумытый Диоген. Этот спектакль похож на плохо перемешанный салат: чуть-чуть танца и килограмм разговоров заправлены вязким майонезом физических действий, из которого лишь изредка удается выудить пару-тройку приличных отливок, т. е. эффектных запоминающихся образов вроде упомянутых орущих младенцев или больших подушек, надетых на головы персонажей на манер наполеоновских треуголок. Последнее, кстати, говорит о том, что самоирония Фабру все-таки не совсем чужда, хотя в “Истории слез” она явно в дефиците.
Зато для театральных энтузиастов на разморенных жарой авиньонских улицах шутки – главный хлеб. И даже на фабровских новорожденных крикунов тут нашелся свой карикатурный карапуз – какой-то находчивый артист разговорного жанра разъезжает по городу на гигантской детской коляске с моторчиком и по мере своих скромных комических сил веселит посетителей окрестных кафе.