Из-под глыб
Шестнадцать опусов в разделе “Рассказы” плюс шесть эссе на литературные и общественно-политические темы. Пелевинские “реликты” не зачислишь по разряду литературных открытий – большая их часть была легко доступна в Интернете. А некоторые из произведений (такие, как “Миттельшпиль”, “Бубен нижнего мира” или “СССР Тайшоу Чжуань”) не раз включались в состав различных сборников, коих у Пелевина за полтора десятилетия творческой работы навыходило изрядное множество. К доселе неведанным относятся лишь два-три текста. Первый из них – не текст даже, а своего рода инсталляция – открывает книгу в качестве программного высказывания. Это сонет “Психическая атака”, написанный от лица прославленного автором Петра Пустоты с соответствующим эпиграфом из Маяковского, выводящим “страниц своих войска”. Пелевин и Пустота еще более углубляют и радикализуют метафору поэта: в их сонете в качестве букв выступают маленькие графические изображения “человека с ружьем”, разделенные пробелами на “слова” и “предлоги”. Пожалуй, лишь его, да еще, быть может, завершающий книгу эффектный двухстраничный “коан” о смысле жизни – “Мост, который я хотел перейти” – я бы на месте писателя точно включил бы в условное “лучшее из избранного”.
Все, что расположилось внутри, на пространстве между сонетом и “Мостом…”, воспринимается сегодня в лучшем случае как яркий отпечаток своего времени – смутного “переходного периода”, в течение которого писателю Пелевину суждено было войти в отечественную словесность. Эссеистика выглядит чуть нравоучительной и многословной. Рассказы, некоторые из которых при первом своем появлении почитались многими едва ли не откровениями и уж во всяком случае ощутимым порывом свежего ветра в здании российской литературы, способны сегодня вызвать усмешку снисхождения. В начале своих славных дел Пелевин был, кажется, слишком уж сильно скован родовыми путами “редкого и напряженного жанра сатирико-философской фантастики” (именно в этих словах определяло его письмо-предисловие к самой первой книге – “Синему фонарю”, вышедшему в 1991 г.).
Но, с другой стороны, перелистывая эти “страницы, ставшие историей”, сейчас, по достоинству оценивая отдельные парадоксальные авторские ходы, воздавая должное блесткам колоритного остроумия и даже поражаясь иногда писательской интуиции, ты сам четко прозреваешь еще одну вещь. В данном случае – главную. Несомненную значительность того пути, который проделал литератор, сумевший в конечном итоге – наверное, все же как никто другой из наших современников – воздействовать на литературный процесс. Доказать, что писательское дело в “самой читающей стране” – это удел не только лузеров, безумцев и ветеранов. Что оно может быть востребовано и способно к осмыслению особо не жалующего литературу века – причем к осмыслению в точной стилистике и “по понятиям” этого века. И теперь, по выходе “раннего и неизданного”, как-то особенно верится, что за ставшим притчей во языцех загадочным затворничеством автора “Чапаева и Пустоты”, “ДПП” и “Священной книги оборотня” кроется не одно только стремление к оригинальности, но каждодневный, из года в год совершенствующий себя труд.
Таким вот беззастенчиво пафосным высказыванием и хотелось бы закончить рецензию на книгу, к пафосу, казалось бы, менее всего склоняющую. Книгу-вызов, книгу-артефакт, “войско” страниц которой – целиком состоящее из необученных новобранцев – по нынешним временам и в контексте своих, таящихся до поры до времени в засаде резервных полков, обречено на тяжелое, сокрушительное поражение.