Школа выживания
Эти книги словно взялись взаимно оспаривать друг друга по всем статьям – от содержания до издания. С одной стороны, чистейшей воды беллетристика (в изначальном, не отягощенном презрительностью значении слова), натуральный “фикшн”, напрямик восходящий к такому малореалистическому жанру, как святочный рассказ. С другой же – правда жизни во всей ее наготе, категорический “нон-фикшн”, ригоризм установки которого обусловлен не столько жанром “бесед”, сколько прямо провозглашенным желанием актера раскрыться полностью, быть максимально искренним и честным.
В романе Хорнби правит бал доведенная до логического завершения “достоевская” полифония: автор не произносит от себя ни слова, предпочитая укрываться за спинами четырех странных персонажей, которые, сменяя друг друга, ведут ход повествования от безысходной завязки к более или менее благостному финалу. В беседах с Депардье все ровно наоборот – человек, всю жизнь занимавшийся озвучиванием чужих слов, изо всех сил старается соскрести с себя не только сотни ролей, но заодно и устойчиво закрепленные за ним маски – везунчика, плейбоя, удачливого бизнесмена и вообще души-парня.
Для полноты картины заметим, что русские издания книг, создававшихся в одно и то же время по обе стороны Ла-Манша, по прихоти судьбы появились в далеких друг от друга точках – в Санкт-Петербурге (марка Red Fish торгово-издательского дома “Амфора”) и Екатеринбурге (издательская группа “У-Фактория”). Да и “тиснуты” довольно полярным образом: одна, питерский Хорнби, – с редкой по-нынешнему времени переводчески-редакторско-корректорской тщательностью, вторая, уральский Депардье, – с не удивляющей уже коллективной торопливостью, небрежностью, несогласованностью и невыверенностью.
Словом, два полюса, два мира – текстовых, родовых, художественно-образных. Воюющих, вроде бы, даже на уровне заглавий. Ведь “Долгое падение” – это не что иное, как попытка растянутого на 400 страниц коллективного самоубийства, по счастливой случайности не задавшегося. Четверо лондонцев, принадлежащих к различным возрастным и социальным категориям, встречаются на крыше небоскреба Топперс-хаус, придя туда с объединяющей их всех целью. И только эта мистическая встреча откладывает – сначала на шесть недель, а потом как будто бы и навсегда – последний полет. Так и не решив до конца, подбадривают ли они друг друга в этом решении или, наоборот, удерживают от него, герои точно зависают между небом и землей в выморочном и изматывающем полете, но уже будучи “скованными одной цепью” возникшей на самом краю пропасти людской ячейки.
А Жерар Депардье, точно в пылу заочного полемического спора, возражает с украшенной его лицом обложки: “А все-таки я жив!” Жив, несмотря на пять шунтов, с незавидной регулярностью повторяющиеся мото- и автоаварии, несмотря на то, что он, по собственным словам, “быть может, и вправду алкоголик”, и обилие “опасных связей”.
Но в том-то и штука, что движет якобы антагонистами одна и та же властная сила. Та же могучая субстанция, что неумолимо гонит на высоченную крышу четверку лузеров, одновременно заставляет популярнейшего и немало преуспевшего во всех возможных областях жизнедеятельности актера пребывать в безостановочном, почти броуновском движении: бросаться в пучины работоголизма, в седло мощной “Ямахи”, несущейся на предельной скорости, в сомнительные финансовые и деловые операции.
Имя этой силе – одиночество. Классическое экзистенциальное одиночество западного образца, впервые описанное по обе стороны от пролива Сартром и Беккетом и долгие годы представлявшееся нам здесь исключительно литературной категорией. А теперь уже практически и наше родное общественное состояние, что бы там ни говорили сторонники теории “особого пути” о сугубо русской распахнутости миру и задушевности.
И в этом смысле столь непохожие друг на друга, но одним онтологическим миром мазанные сочинения выступают для нас сегодня книгами “очень нужными и своевременными”. А что до рецептов, которые выписывает нам меланхолический Хорнби и проповедует “торопящийся” сангвиник Жерар, то они общеизвестны: лучшие лекарства от одиночества суть творчество и “роскошь человеческого общения”. Но эти рецепты нуждаются в наши дни в как можно более частом повторении.