Умирать на сцене легко

Идея громко отметить в России 200-й день рождения единственной оперы Бетховена принадлежит руководству самого погорелого отечественного театра – Московского академического музыкального имени Станиславского и Немировича-Данченко. Пытаясь вырваться из лабиринта пожаров и строительных работ, театр не поскупился для своей премьеры на звездных гостей, которыми пригласили руководить русско-немецкого дирижера Томаса Зандерлинга. Он выбрал третью, окончательную редакцию оперы. Это тот самый возмужавший “Фиделио”, без которого немыслимы ни Бетховен, ни немецкая музыка в целом.

Вместе на одной сцене оказалась пестрая сборная вокалистов. Солистам московского театра бетховенская музыка и немецкий язык доставляли заметно больше трудностей, чем творческого наслаждения. Гости же справились с делом свободно. Опытная итальянка с австрийским паспортом Габриэль Фонтана исполняет труднейшую партию Леоноры по всему миру уже не первый год. Выдающемуся англичанину Роберту Ллойду досталась не главная, но важная роль доброго тюремщика Рокко. Певец-интеллектуал с оксфордским дипломом без всяких внешних усилий оставил за собой артистическое первенство, явив тонкую интуицию, точный профессиональный расчет, строго дозированные эмоции и шикарный голос, получив в ответ долгую овацию публики.

– Что привлекло вас в предложении не первого московского театра, ведь Рокко в бетховенском “Фиделио”, да еще в концертной версии, не самая выигрышная партия для баса?

– Мне 65 лет. Я уже наполовину на пенсии. Ныне я выбираю небольшие партии, но те, для которых нужны уверенность в себе и мощный голос в чистом виде. И предпочитаю концертные исполнения опер.

– Таким образом вы протестуете против современной оперной режиссуры?

– Отчасти. Хотя я уже вышел из того возраста, когда есть силы и желание протестовать. В принципе, я ничего не имею против современного театра в опере. Это может быть и должно быть интересно. И есть блестящие примеры. Но, к сожалению, ныне абсолютное большинство режиссерских работ в опере просто глупо и глухо по отношению к партитуре композитора. Поэтому я и не хочу в них участвовать. Для настоящего оперного певца важны эмоции, потому способность почувствовать музыку, а не умение петь, стоя на столе или повиснув вниз головой.

– Когда вы сами впервые почувствовали себя состоявшимся оперным певцом?

– Я прошептал это себе впервые, когда мне было 18 лет. Но осмелился громко произнести вслух только десятью годами позже. В целом я сделал большую карьеру. Конечно, бывают карьеры и значительнее. Но у меня такой темперамент, что меня бы не устроила жизнь, состоящая только из профессии. Уж слишком я несговорчив и жизнелюбив. Хотя самым моим большим страхом много лет была мысль о том, что я умру, так и не став настоящим оперным певцом.

– А на сцене страшнее убивать или умирать?

– Ничто не страшно. Во время выступления ты не испытываешь чувств, а вспоминаешь то впечатление, которое возникало, когда ты исследовал это состояние на репетициях. Умирать на сцене даже очень прикольно. Умирать легко, гораздо труднее быть смешным.

– Вы считаете, современный оперный певец должен быть универсальным?

– Я всегда стремился к универсальности и пел все, что только мог. И, кажется, современная жизнь этому только способствует. Когда в 1968 г. я начинал карьеру, имея в кармане университетский диплом, это считалось чем-то необыкновенным, сегодня же подобные корочки есть почти у каждого певца. И формально уровень образования вокалистов очень вырос. Ныне даже, как бы это странно ни прозвучало, в Америке учат итальянской школе, которую я всегда считал лучшей в мире, успешнее, чем в самой Италии. Так что теперь певцы, хорошо выученные и с технической, и со стилистической точек зрения, не редкость. А вот настоящие личности явно в дефиците. Что-то не видно новых Шаляпиных, Каллас и Сазерленд, от пения которых душа бы замирала. И это крайне печальное обстоятельство для современной оперы.

– Кто сегодня, на ваш взгляд, ответствен за судьбу оперы?

– Я не считаю, что у оперы есть какое-то право претендовать на деньги от правительства. Я не хочу думать, что опера – обязанность или светская повинность для людей. Это наслаждение, за которое публика готова платить деньги. Опера во все времена зависела от денег, потому что опера по определению – очень затратное, дорогое искусство. До тех пор, пока опера будет пользоваться спросом, она будет жить. И оперные дела вовсе не так уж плохи, как об этом ныне модно говорить. Например, когда 40 лет назад я начинал свою оперную карьеру, в Англии было всего три оперные компании, а сегодня уже 12 театров.

– Вам по душе то, что ныне опера стремится вырываться на стадионы?

– Я за вынесение оперы на как можно большие пространства, чтобы она стала доступной как можно большему числу людей. Я никогда не разделяю искусство по принципу популярное или элитарное. Для меня есть либо искусство, либо суррогат.

– Почему вы так долго миновали Россию в своих гастрольных маршрутах?

– Не звали. И действительно, длинной получилась пауза. Я был в России 15 лет назад. С тех пор просто больше не звали. А тогда, еще в Ленинграде, на сцене Кировского театра я пел Бориса Годунова в постановке Андрея Тарковского, сделанной им для Covent Garden. Я исполнял Бориса и на премьере в Лондоне. И когда меня пригласил Валерий Гергиев, я почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Артист, исполняющий роль Бориса Годунова, должен обладать невероятно мощным характером, тем более в спектакле Тарковского, которого он вывел не банальным оперным царем – холодным и статуарным, а живым и нервным человеком. “Борис Годунов” Мусоргского – это вершина не только среди русских опер, но, думаю, и всех, что написаны композиторами для басов.

– Русские композиторы всегда любили писать для самого низкого голоса, и обычно у басов всего мира большой список именно русских ролей. Вы же помимо Бориса Годунова исполняли еще лишь одну партию – Ивана Грозного в “Псковитянке” Римского-Корсакова. Вы считаете, что русский язык не слишком удобен для пения?

– Сложно не столько преодолеть языковой барьер, сколько постичь весь культурно-социальный контекст русских опер. И еще я уверен, что в начале 1980-х гг. мне предложили исполнить Бориса только потому, что железный занавес был еще плотно опущен и русские певцы были диковинными птицами, редко выбирающимися за пределы своей страны. Сегодня русские певцы успешно поют по всему миру, и конкурировать с ними на их поле бессмысленно. Тут у них слишком большая фора.