Детский ад
Показ “Эдипа” в Российском молодежном театре закрывал фестиваль “Балтийский дом” в Москве”, и на сцену в роли вестника вышел атташе по культуре посольства Литвы Юозас Будрайтис, добавив красивую рифму к сюжету Коршуноваса (в Вильнюсе вестника играет другой актер). Если учесть, что в “Эдипе” заняты Регимантас Адомайтис (жрец) и Лаймонас Норейка (старый пастух, знающий тайну фиванского царя, весь спектакль молча сидит на авансцене), то ход выглядит и вовсе символично: звездное трио актеров неизбежно напомнит о фильме Жалакявичуса “Никто не хотел умирать” (лучшая картина 1966 г. по опросу журнала “Советский экран”). Старейшины литовской сцены и экрана лишний раз обозначают в спектакле тему, которая наверняка без труда считывается в Вильнюсе, но требует пояснений в Москве.
36-летний Оскарас Коршуновас, уже успевший получить престижную премию Союза театров Европы “Новая театральная реальность”, постепенно становится ключевой фигурой литовской театральной жизни. Конечно, рядом работает могучий Эймунтас Някрошюс, но он, как Зевс, редко вмешивается в такие мирские дела, как, например, организация фестивалей, и вряд ли часто имеет в виду проблемы театрального процесса и смены поколений. А Коршуновас, с одной стороны, говорит в интервью о кризисе литовского театра, а с другой – устраивает международный фестиваль “Сирены”, делая попытку инсталлировать литовский театр в европейский контекст. Над позой спасителя литовских театральных Фив можно, конечно, иронизировать, но, если эта роль дает такой результат, как “Эдип-царь”, ирония совершенно неуместна.
Избыточный, перегруженный образами спектакль Оскараса Коршуноваса может показаться многозначительным и не слишком внятным, но скорее он обезоруживающе прост. Если совсем коротко, он о том, как страшно и невыносимо быть взрослым.
Кажется, что для Коршуноваса, режиссера поколения “новой искренности”, этот сюжет неотвязен и вычитывается почти из любого текста. В “Эдипе” его развитие мощно задано сценографией – художник Юрате Паулекайте выстроила детскую площадку с песочницей и качелями на первом плане. Качели – замечательно точная деталь механизма трагедии и одновременно очень характерный прием: вывести внутреннюю динамику характера (сомнения Эдипа) во внешний наглядный образ и есть то умение, которое обычно называют “литовским метафоризмом” и которым могущественней всех владеет Някрошюс. Строго говоря, для Коршуноваса фигуральным “убийством отца” было бы убийство метафоры, но он страшится этого почти так же, как Эдип – своей судьбы. Вычитание из текста символического, переносного значения происходит лишь дважды за все время действия – когда на сцене на полную мощность врубают слепящий прожектор, и объяснять что-то про невыносимый свет истины абсолютно излишне.
Во всем остальном театральный язык “Эдипа-царя” выдает едва ли не тот же комплекс из самоуверенности, колебаний и страхов, какой отыгрывает исполнитель заглавной роли Дайнюс Гавенонис. В размашистой образности спектакля (прорицатель Тиресий в костюме Буратино; хор, меняющий маски чудовищных младенцев на мультяшные мышиные и песьи рожи) мерещится то чудесное наследство литовской режиссерской школы, то попытка от него отмахнуться, переиграть свою театральную судьбу – и это, конечно, тоже Эдипов сюжет.
Но если величие героя Софокла в том, чтобы дойти до конца, принять свою судьбу, то Коршуновас доходит лишь до отчаяния. Все, что может противопоставить жестокости мира его Эдип, это любовь к своей матери-жене (Дайнюс Гавенонис и Юрате Онайтите отыгрывают сцену объяснения Эдипа с Иокастой как самый лиричный и безысходный момент спектакля). Все, за что он в силах ухватиться, чтобы не обезуметь от ужаса, это образы детства – шаткая, гибельная опора, но, кроме нее, у этого Эдипа нет ничего: единственный, от кого он слышит слова сочувствия, – предводитель хора, которым в спектакле служит огромный, саморазрушающийся по ходу действия плюшевый медведь.
Катарсис, понятый как кромешная жалость, придает спектаклю Коршуноваса какую-то невозможную, почти неприличную прямоту. “Я хочу только, чтобы меня любили”, – сформулировал когда-то похожую эмоцию Райнер Вернер Фассбиндер. Не надо власти, ответственности, силы, вообще ничего. Только плюшевого медведя оставьте – чтобы было кому расплакаться в пыльный живот.