Передвижник, стой
В “Трех действиях” заметен явный логический сбой: есть тезис и антитезис, но на месте синтеза красуется не то вопросительный знак, не то многоточие. Причем это не проблема конкретного текста и автора, а более общая незадача отечественной новой драмы, но, думаю, постановщик Михаил Угаров отлично знает и этот, и многие другие критические аргументы. “Три действия” занятны и увлекательны тем, что спектакль выглядит инструментом живой и запальчивой полемики. Ах, вот вы что там еще про нас в газетах написали – ну так я вам сейчас отвечу по пунктам! Прямо чувствуется, как чесались у Михаила Угарова руки – и ведь не зря чесались.
Итак, тезис: все, что вы имеете сказать о традиционном искусстве, смешно и никчемно. Иллюстрировать обобщенную убогость сподручнее всего с помощью передвижников, и Вячеслав Дурненков выдумал неизвестного провинциального художника, чьи картины, найденные в самарском музее, своим унылым колоритом вызывают у зрителя немедленное желание напиться. Их-то расхожие сюжеты (“Стишок”, “Молодые спорщики”, “Поживи с мое”, “Окольной дорогой”) и оживают сначала на большом видеоэкране, а потом в трех театральных действиях, превращаясь в историю молодого писателя-разночинца в типовом пародийном окружении революционеров-гомосексуалистов, интеллигентов со сложными сексуальными девиациями и суровых суфражисток, выходящих на панель, чтобы помочь товарищам по борьбе.
Разночинство в спектакле Угарова, разумеется, вневременное сословие, поэтому дореволюционные семейные дагерротипы над кроватью героя соседствуют с фотокарточкой Хемингуэя, а революционеры носят на лацкане значки с портретом Виктора Цоя и устраивают скандальные уличные перформансы наподобие акций лимоновских национал-большевиков.
То, что на этом пародийном поле не осталось ни одного сантиметра, не вытоптанного Владимиром Сорокиным, Угаров превосходно понимает – и остроумно превращает эпигонство Дурненкова в антитезис: творцы соцарта и прочих контркультурных стратегий последней четверти прошлого века – всего лишь безобидные герои вчерашних дней, над которыми сегодня можно беззлобно посмеяться. В тихом профессоре математики с аккуратной бородкой, получающем сильнейшие эротические переживания от вставленного в ухо карандаша, моментально угадывается портретное сходство с автором “Нормы”, “Романа” и “Пельменей”, “порнографом”, выдающимся стилистом и живым классиком – словом, Владимир Георгиевич Сорокин мог бы, наверное, и сам от души повеселиться, глядя на органичную, без пережимов, актерскую работу Дмитрия Мухамадеева.
А дальше, господа, ехать некуда, говорят Дурненков и Угаров. В третьем “действии” герой-писатель, в котором, кстати, можно углядеть уже угаровскую самопародию, возвращается из города в родное село и по дороге пытается приобщить пьющего извозчика к более прогрессивным внутривенным средствам изменения сознания; ничем хорошим этот наркотический опыт, само собой, не кончается.
Но в спектакле есть еще маленький эпилог: на экране появляется крупный план потертой дешевой шкатулки, из которой чьи-то руки бережно достают значки с Цоем и “Ну, погоди!”, колечки, браслеты и плетеные “фенечки” – смешные, никчемные сокровища тех, чья юность пришлась, как у автора пьесы, на 1980-е или самое начало 90-х.
Скепсис оборачивается сантиментом, но не только. В спектакле Михаила Угарова чувствуется какой-то болезненный привкус поражения – чем более осознанного, тем более достойного аплодисментов. “Три действия” можно прочитать как объявление о том, что главный активист российской новой драмы готов к пересмотру стратегии. Не то чтобы Михаил Угаров перестал чувствовать себя театральным революционером, но, может статься, вполне по-революционному задумался о том, не пойти ли другим путем.