Как бы их не забыть?
Во всяком случае, как-то не похоже, чтобы режиссер Владимир Петров вбежал в табаковский кабинет с горящими глазами, потрясая томиком Распутина и крича, что театр нуждается в этой книге как никогда. Не слишком верится и в то, что омский постановщик мечтал всерьез поспорить с такими эталонными инсценировками деревенской прозы, как “Братья и сестры” в театре Льва Додина или – на самой близкой театральной памяти – “Одна абсолютно счастливая деревня” в Мастерской Петра Фоменко. Другое дело – такой ход режиссерской мысли: “Живи и помни”? В МХТ? – ну, все-таки честь” – вот это более правдоподобно. И даже не исключает, что Владимир Петров действительно пытался увлечься распутинской прозой и своей театральной задачей.
Такие премьеры Олег Табаков выпускает очень деликатно: без лишнего шума, на Малой сцене. Весной мхатовский голова попросил режиссера Юрия Еремина возобновить здесь “Возвращение” – игранный в другом театре спектакль середины 90-х по послевоенной прозе Андрея Платонова. Теперь пригласил омского постановщика Владимира Петрова инсценировать повесть Валентина Распутина о дезертире, в последний год войны прибежавшем из госпиталя к родной деревне и живущем на лесной заимке тайком от всех, кроме жены, готовой ради него на все.
В программке к спектаклю Александр Солженицын поправляет приставший к Валентину Распутину и писателям его круга эпитет “деревенщики”: по Александру Исаевичу, вернее говорить “нравственники”. Это слово наверняка пришлось по душе Олегу Табакову – оно хорошо подходит к той литературе, к которой руководитель Художественного театра испытывает самое искреннее почтение и которую он время от времени, но достаточно регулярно хотел бы предъявлять публике своего поколения.
Как многое в нынешнем МХТ, обустроено все это вполне умно: вот у нас громкие премьеры для широкой публики, тут эксперименты на пользу театрального прогресса, ну а в этом тихом уголке – “нравственники”; в прямом смысле – для души.
И все бы ладушки, когда бы приглашенные постановщики не относились к лелеемой Олегом Табаковым тематике как к тяжкой повинности, затаив тихую зависть к коллегам, которым доверяют поставить “Гамлета” на большой сцене.
В меру увлеченности и результат – спектакль средней руки, но не то чтоб вовсе жалкий, по-театральному пошловатый лишь в паре сцен, где постановщик хотел побольше красоты, отчего главные герои должны были обниматься в стеклянном кубе, запорошенном снежными блестками, под такую специально приторную музыку, какую пускают в лирических эпизодах производители типовых мелодрам во всем мире.
Отдельно, кстати, хочется отметить композитора Бориса Киселева, который насочинял подобных мелодий штуки четыре, а на кульминационной сцене не сдюжил и недолго думая украл готовый трек у группы Goldfrapp, смекнув, что целевая аудитория спектакля вряд ли знакома с лучшими поп-пластинками последних лет. Вообще-то использование в театре поп-хитов без ссылок на авторов и исполнителей у нас дело обычное, но при этом человека, ответственного за пиратство, принято скромно указывать в графе “музыкальное оформление”. Называть господина оформителя композитором и описывать в программке его творческий путь – не самая остроумная мхатовская новация.
Могла ли получиться у Владимира Петрова достойная вещь? Почему бы нет? В играющем дезертира Дмитрии Куличкове несомненна типажная точность: с его внешностью и актерской манерой удачно рифмуется всякое уменьшительно-неласковое русское словцо – хоть “мужичок”, хоть “ножичек”. Этой замечательной типажностью очень дельно распорядился Миндаугас Карбаускис в недавнем “Рассказе о семи повешенных”. Но постановщик “Живи и помни” ее бессмысленно профукал, заставив актера почем зря играть сплошной надрыв: что ни сцена – почти все мимо.
Сергей Сосновский, играющий все прочие мужские роли, отвечает за крепкую актерскую середину. Янина Колесниченко, которой доверены все роли женские, за вычетом главной, в любой из них неизменно выступает живым пособием по актерским штампам.
И все же. Тем, что спектакль “Живи и помни” позволяет-таки сказать несколько слов за здравие, МХТ обязан актрисе Дарье Мороз, играющей главную женскую роль. В плоской, нечуткой к распутинской прозе постановке ей удается, как на запотевшем стекле, осторожно продышать свой нехитрый, но ладный узор, не сорваться ни в пустую патетику, ни в натужный сантимент. Короче говоря, прожить роль так, чтобы ее захотелось вспомнить.