Властелин “Кольца”

ПАРИЖ – В театре Chatelet прошла одна из самых громких оперных премьер сезона – тетралогия Рихарда Вагнера “Кольцо нибелунга”, поставленная знаменитым американцем Робертом Уилсоном. В прошлом авангардист-радикал, Уилсон привык стойко реагировать на реакцию зрителей – в том числе и на выкрики “Бу!”. Пусть именно так приняла вагнеровскую постановку Уилсона большая часть парижской публики, режиссера больше волнует, доволен ли он сам своей работой.

После прогона последней части вагнеровского цикла, “Гибели богов”, Роберт Уилсон пришел в модный парижский отель Sezz, обстановкой напоминающий уилсоновские декорации, сильно раздосадованный.

– Певцы жалуются, что вы на них – ноль внимания. Они приходят утром репетировать, а вы им: “Сегодня ставим свет, все свободны”. И так две недели подряд.

– Певцы забывают, что без света их пения никто не разглядит. В смысле света и эффектов это “Кольцо” – одно из самых сложных среди всего, что я сделал. И, честно говоря, в Цюрихе, где я ставил все то же самое шесть лет назад, было куда проще. Вот сегодня весь день мешала пожарная инспекция, их беспокоил открытый огонь. Чуть все не сорвали.

– Но, когда смотришь, есть ощущение, что всем управляют роботы.

– Вам стоит зайти за кулисы в антракте. Сцена, которая выглядит совсем пустой во время спектакля – так, ничего особенного, плывет себе Брунхильда или торчит себе меч, – превращается в муравейник в промежутках. Добрая сотня техников ползает по сцене, налаживая все эти механизмы. Я про все это плохо понимаю, но эти люди, конечно, герои.

– Почему вы сегодня такой мрачный?

– Я не мрачный, просто, я думаю, огонь в конце надо убрать. Это еще с Цюриха пошло – там то вспыхивает, то не вспыхивает. Взяли вроде бы самых лучших пиротехников, и все равно до конца не срабатывает. Становится похоже на фейерверк. Никуда не годится. Дожили.

– Вы хотите быть старым? Вам сейчас 60.

– Не знаю. Не скажу.

– Какой у вас любимый возраст?

– Когда мне было под тридцать и я усыновил глухонемого парня.

– Я слышал. Ему было тринадцать, и вы его нашли на улице, а потом поставили его пьесу.

– Да, он был африканец. Ни слова не говорил.

– Как вы с ним сообщались?

– Махали руками. Рисовали.

– А что он сейчас делает?

– Работает в научной лаборатории.

– Он ученый?

– Не знаю, как это назвать. Он исследователь. Мы с ним на связи и сейчас. Тогда мы занимались семь часов утром и семь часов вечером – и оба очень много получали.

– Вы его приучили любить театр?

– Нет, ему все это было неинтересно. Но отношения с ним складывались таким образом, что с каждым разом ты все больше и больше узнавал о себе. Через то, что он говорил и слышал, хотя он молчал и был совершенно глух.

– У вас бывает возбуждение во время репетиций?

– Какое возбуждение?

– Ну какое – сексуальное.

– О да, конечно.

– Оно мешает или помогает?

– Это один из способов чувствовать тех, кто на сцене. Но есть много других.

– С кем вы мягче в работе? С мужчинами или женщинами?

– Конечно, с женщинами. Но женщины и большие героини в работе. Они больше отдают, больше кладут на свою чашу весов.

– А у вас бывает ревность к тем, кого вы растите? Вы нашли его на улице. Привели в театр. Он хорошо сыграл/спел. Он стал звездой. И потом с вами снисходительно поздоровался.

– И при чем тут ревность?

– Ну или злость.

– Не знаю, мне всегда приятно видеть их выросшими. Это моя цель – их вырастить и выпустить. Придут другие. У меня был тут один русский ассистент. Сейчас делает большие оперные проекты сам.

– О вас говорят, что ваши ассистенты никогда от вас не уходят. Что они по 20–30 лет с вами и ничего больше в жизни не имеют – ни семьи, ни карьеры. Только вас. И им это вроде бы нравится.

– Это ерунда. Есть люди, с которыми мы долго, да. Но это их выбор. Кто что знает о будущем? А может, вы имеете в виду моего личного ассистента? О, на этой работе невозможно пробыть 20–30 лет. Эти люди меняются каждый год. Но через год их надо отпускать, иначе всем будет плохо. Вот буквально сегодня со мной последний день работает молодой немецкий режиссер Кристоф Шлец, он со мной уже больше года, у него за это время не было ни одного выходного. А завтра заступает новый, он актер, тоже немец.

– Вы в Москву еще поедете?

– Очень хочу. Меня зовут на вашу биеннале с моими видеоинсталляциями. Речь идет о Пушкинском музее. Я сделал проект, это 30 здоровых видеоэкранов, разработанных специальным образом для этой выставки одной американской лабораторией. Там время изменяет ход, а 30 знаменитых людей, включая Изабель Юппер, Вайнону Райдер, Фифти Сента и, возможно, Дэвида Бекхэма, выполняют определенный ритуал, каждый на своем экране.

– Вы участвовали в технологических разработках?

– Да, но больше на интуитивном уровне. Со мной и вообще работает довольно большая команда, а уж этим проектом занимался целый телеканал – в США есть кабельное телевидение, целиком посвященное современному искусству, называется Lab.

– Куда вы после Парижа?

– В Берлин. Там у нас подготовительный период по проекту, который я делаю к июню, по заказу оргкомитета футбольного чемпионата мира. Называется Soccer Opera. Там будет добрая тысяча участников, а написали ее два современных немецких композитора. Потом вернусь в Париж, у меня тут еще две истории: одна с Изабель Юппер, другая с Жанной Моро.

– Вам не хочется спать?

– Когда захочется, я сразу перестану работать – просто лягу и усну.