Подключение к вечности
В этом году Григорий Соколов играл Французскую сюиту си минор Баха, 17-ю сонату Бетховена, Первую сонату Шумана, на бис – Шопена и Баха – Бузони. Программа завершала цикл концертов-посвящений Эмилю Гилельсу, которые в апреле сыграли Елизавета Леонская, Олег Майзенберг и Владимир Мищук.
Программы Соколова – это всегда не список, а сплав и ребус. Внимательный слушатель будет вознагражден, услышав, как в финале сонаты Шумана прорастает барочное lamento и как среди сонатно-минорного моря на точно рассчитанные места встают островки мажорных частей.
У его Баха нет звуковой плоти, это мысль в чистом виде. Разговор голосов, каждый из которых обладает собственным интеллектом, идет в потустороннем пианиссимо. Знаменитые арпеджиато и речитативы в сонате Бетховена – безвоздушные черные дыры во времени и пространстве – мучительны даже физически: невозможно решиться на вдох, пока не отлетит последнее эхо. Соната Шумана тяжело набирает обороты и трудно идет дальше, спотыкаясь о резкие перепады динамики и смены туше.
Соколов властвует над залом безраздельно и безжалостно. Но его власть другого рода, чем у великих интерпретаторов-автократов. Он священнодействует кальвинистически – самоустраняется и обеспечивает беспроводную связь с музыкальным произведением. Каждый получает собственный канал доступа в горние выси. А что вы там услышите – на вашей собственной совести. Каждый раз пытаешься доверху набить карманы памяти, чтобы хватило на целый год. С этого концерта каждый уносит столько богатств, сколько ему по силам.
Такое нужно слушать явно не в тысячной толпе с чужим дыханием в спину, соседским кашлем и мобильником в партере. Убежище есть – кристаллический звук Соколова затягивает слух в герметичную капсулу, изолирующую от внешнего мира.
Он устраняет и само фортепиано. Прозрачный, ровный по всей длине звук, пианиссимо с тысячей нюансов, которых он добивается невероятным интеллектуальным напряжением, – это вовсе не те красочные эффекты, на которые нацелена супертехнологичная махина современного рояля. А в полнейшем невнимании к современным исполнительским практикам – в первую очередь к музыкальному аутентизму – он игнорирует саму современность.
После основной программы пианист обычно еще минут 40 играет на бис. И каждый раз эти 5–7 произведений ложатся семью печатями на его звуковое таинство – до следующего года. В этом году он замкнул концерт на крепкий замок – хоральную прелюдию Ich ruf zu dir, Herr Jesu Christ Баха в транскрипции Бузони. С тех пор как Тарковский сделал ее вместе с полотном Питера Брейгеля символом земной культуры в своем “Солярисе”, она может звучать только как заключительное Amen, после которого ничего играть уже нельзя.