Читай сердцем

Гастроли, устроенные фестивалем Нового европейского театра, – обменные: в Латвию поедут спектакли Кирилла Серебренникова “Пластилин”, “Изображая жертву” и “Голая пионерка”. Размен логичный: Херманис и Серебренников из одного поколения – последнего выросшего в СССР, причем у Алвиса Херманиса память на советское намного острее. В фестивальном буклете один из организаторов NET – критик Марина Давыдова удачно сформулировала базовое различие: Херманис глядит на прошлое с иронически окрашенной ностальгией, Серебренников – с ностальгически окрашенной иронией (впрочем, лучшую ее иллюстрацию – мхатовский “Лес” – фестивалю вывезти в Ригу сейчас не под силу). В Москву, однако, приехали как будто два разных Херманиса: его прежние спектакли, включая успевшую стать европейским фестивальным хитом “Долгую жизнь”, казалось, ничем не предвещали “Лед”.

Коммунальное тепло

Сперва нужно пройти по узкому коридору, завешанному мокрым бельем и захламленному всякой всячиной; коридор ведет в коммуналку, где живут пятеро стариков – героев спектакля “Долгая жизнь”, но, по идее, так можно было заходить на любую постановку Алвиса Херманиса, ироничного лирика, заявляющего, что театр вообще-то давно уже никак не влияет на общество, а потому “похож на всемирный элитный клуб маньяков, ну вроде интернет-клуба собирателей старинных солонок” – чем, собственно, и прекрасен.

На “Долгой жизни” любой собиратель солонок ахнет от восторга: сюда натаскано столько всякой памятной рухляди, что понимаешь: Алвис Херманис даже не гоголевский Плюшкин, он как-то ощутимо круче. По скольким реальным коммуналкам все это собрано, с какой действительно маниакальной педантичностью расставлено на пятнадцати квадратных метрах! Любой предмет заслуживает сугубой почтительности в обращении: “Многоуважаемый таз!”

Театр – пространство личного, интимного, которое на самом-то деле единственное, что может по-настоящему объединять людей, переживших крушение империи и всех связанных с ней мифологем. Почувствовав это, Херманис пришел к своему гипернатурализму так же логично, как Евгений Гришковец к своему косноязычию.

К примеру, “Ревизора” (которого показывали в Москве осенью 2003 г.) Новый рижский театр разыграл в интерьере советской столовки, и там даже маргарин вонял совершенно как 30 лет назад. Интересно: само убожество советского быта, скудость магазинного ассортимента, один фасон и цвет рейтуз на всю страну сделали возможным эти мгновенные и точные уколы ностальгии, заново ставящие знак равенства между личным и коллективным. Это не раз было обыграно в художественных проектах последних лет, а ностальгия успела стать доходной статьей масскульта, но ни то ни другое не мешает театру Херманиса добираться до ума и сердца зрителя, брать за живое.

Поначалу кряхтящие и сопящие, скрюченные артрозом старики из “Долгой жизни” (с замечательной физиологической убедительностью сыгранные вполне молодыми актерами) вызывают неуверенные смешки, но постепенно комизм, ничуть не обидный, становится все откровенней, а зрительская жалость сменяется умилением. За пару театральных часов старики проживают день, наполненный мелочными заботами, а к финалу устраивают вечеринку, как дети, играют в прятки и снова укладываются спать. Эмоция, которую транслирует спектакль, слишком предсказуема, но даже это не вызывает особого скепсиса, потому что очень быстро начинаешь чувствовать важную вещь: Алвис Херманис не затевал заведомо беспроигрышной игры, он попросту любит своих героев. “Долгая жизнь” – спокойная и теплая, комфортная для восприятия работа, и в Москве ее, конечно же, приняли на ура.

Не то что совсем не сентиментальный “Лед”.

Увидеть остров

“Лед” был показан в Москве в идеальном пространстве и при очень подходящей температуре: в “Якут-галерее”, занявшей газгольдерную башню на территории завода “Арма”, нет отопления, и за те без малого четыре часа, что актеры Нового рижского театра читали роман Владимира Сорокина, публика успела замерзнуть.

Для согрева в антракте бесплатно поили водкой, но, повертев головой по сторонам, можно было увидеть, что есть другой способ не окоченеть. По всей галерее были развешаны огромные фотографии, на которых множество людей стояли парами, обнявшись, в самых разных интерьерах и пейзажах (библиотека, вокзал, берег реки и т. д.).

Они “говорили сердцем”. Брать или нет это словосочетание в кавычки – вопрос, ради которого, кажется, Алвис Херманис и поставил “Лед”, историю о том, как голубоглазые блондины ищут себе подобных, долбят их в грудину ледяными молотами и прислушиваются: сумели разбудить сердце, говорит ли оно? Или это тело – всего лишь “мясная машина”, каких на земле миллионы?

Спектакль с подзаголовком “Коллективное чтение книги с помощью воображения” играют на небольшой круглой арене без декораций и с минимумом реквизита, этюдным методом, с книжками в руках. Упругий, жесткий ритм действия, скупой ассортимент снайперски точных метафор: скажем, актеры садятся друг против друга, натягивают веревки и пускают их змейкой – это здорово похоже на кардиограмму.

Зрителям, сидящим вокруг, дают полистать альбомы. Сначала фотокомикс, в котором чуть менее условно заснято то, что играют на сцене. Потом – мастерски нарисованный комикс порнографический: в него спрессована та часть романа, где речь о фашистской оккупации и концлагерях; скандальность текста, помноженная на равные по откровенности картинки, надежно обеспечивает двойную фильтрацию – ирония очевидна настолько, что о нацистских трактовках можно больше не вспоминать (разумеется, и никаких голубоглазых блондинов среди рижских актеров нет). Третий альбом – старые фото из советских семейных архивов: греет, как водка, рефлекторно.

Да, есть еще музыкальный фон: Гребенщиков, Земфира, а чаще всего Виктор Цой. Для ровесников Алвиса Херманиса и тех, кто чуть помоложе, это тоже на уровне рефлекса.

Тут мы подходим к главному – той “новой искренности”, которая за последние несколько лет обросла кавычками и теперь отлично способствует продажам культурного товара. Чуткий сейсмограф массового сознания, Владимир Сорокин иронично отработал в романе “Лед” именно этот феномен: “Говори сердцем!”. Ну-ну.

Херманис снимает кавычки, конечно, не сразу. Но все время сокращает ироническую дистанцию – пока нужда в ней не отпадает вовсе. Да, все эти объятия со слезами напоминают практику всевозможных сект или групп психологической поддержки, но ведь это не повод отказаться говорить сердцем – на самом деле.

Поставить и внятно обозначить кавычки, а затем их снять – операция на практике невероятно сложная, но в случае успеха она дает взрывной эффект, обеспечивает ту открытость эмоции, которую напрочь убивает и прямолинейный пафос, и голая ирония, а особенно их сочетание. Но дело не только в кавычках.

“Лед” Херманиса сделан на той же территории новой утопии, где расположены, например, романы Мишеля Уэльбека, французского мизантропа, придумавшего, что заново прийти к любви и вообще всему человеческому можно только через тотальное отрицание самой людской природы (об этом, в частности, только что переведенная на русский книга “Возможность острова”). Рижский “Лед” – практически о том же. На своем театральном острове-арене Алвис Херманис и его актеры производят обнуление гуманистического пафоса, глубокую заморозку – и вдруг что-то оттаивает, и можно заново, с чистого листа, говорить простые вещи – сердцем, ну да.

Конечно, Херманис не в пример оптимистичней Уэльбека. У театрального “Льда” по-настоящему радостный, чудесно соединяющий противоположности финал: весело высекая огненные искры, актеры точат коньки.