Без страха и упрека
Совершать прорывы Эсе-Пекке Салонену не впервой. Он был одним из инициаторов “северного прорыва”, который случился в новой музыке северных стран на рубеже 70–80-х гг. Молодые композиторы тогда совершили нечто вроде “тихой революции”, основав общество Korvat auki! (“Открытые уши”) и знаменитый оркестр Avanti!, которые вывели новую музыку Финляндии на мировой уровень – пример для музыкальной России, которой сегодня нужно решать схожие проблемы.
Особенное дирижерское пристрастие Салонена – позднеромантический репертуар, недавно в Париже он сделал “Тристана” вместе с Питером Селларсом и Биллом Виолой. На фестиваль – кроме симфонии Шостаковича – он привез сюиту Яна Сибелиуса “Четыре легенды о Лемминкяйнене”. Сюита написана в 1896 г., в пик мирового вагнерианства, – и вдоль и поперек прошита отсылками к Вагнеру.
Дирижер исполнил сюиту соответствующим образом, подчеркнув вагнеровские влияния и в звучности оркестра – текучей, насыщенной и прозрачной одновременно. Первые же звуки словно выплывали из ниоткуда – как в вагнеровском “Золоте Рейна”. А аккорды, медленно переливающиеся по струнным, призваны были напомнить о вступлении к “Лоэнгрину”.
Оставалось только кануть в бесконечную реку музыкального времени, которое казалось особенно тягучим в “Туонельском лебеде” – третьей части сюиты.
Дирижерский жест Салонена предельно однозначен, его одинаково понимают и контрабасист слева, и кларнетист посредине, и вторая скрипка справа. Поэтому во второй части симфонии Шостаковича басовое pizzicato капает в мелодию кларнета не просто синхронно: голоса входят в клинч друг с другом и не смогут расцепиться, даже если бы захотели. Салонен отладил Мариинский оркестр до уровня саморегулирования. Такая психофизиологическая подстройка хорошо знакома ансамблистам, в оркестре же это диковина.
Динамические пропорции безупречны – слышно все. Салонен просвечивает партитуру слухом-рентгеном, чтобы вдруг вытянуть оттуда красную нитку какого-нибудь долгого си-бемоля, о котором ты раньше и не подозревал. Приводом всего идеально отлаженного устройства работает интеллект. Его интерпретация вовсе не лишена эмоций, но и они занимают положенное место в независимо работающей системе.
Темпы в Девятой неизменно попадали в точку равновесия – ни больше ни меньше.
И конструкция формы на макроуровне, и ювелирная работа с подробностями – то вдруг колется акцент, то выплывает скрытое от ушей подводное течение – оказались под силу мобильному и разумному организму, каким Мариинский оркестр бывает далеко не каждый вечер. Все соло были безукоризненны, а фаготист выдал такой сногсшибательный монолог в Largo, что им, казалось, заслушался и дирижер.
Ошеломленный зал вызвал Салонена четыре раза уже после Девятой в первом отделении.
После Сибелиуса осталось только надеяться, что эстетической загрузки хватит до следующего приезда Салонена. Случиться это может очень не скоро – ведь у нас нет другого такого мегафестиваля, как мариинские “Звезды”.