Аринины откровения
За долгие годы своей чрезвычайно продуктивной писательской деятельности сперва на берегах Невы, а затем – Гудзона бывший ленинградский критик о ком и о чем только не написал: об Андропове, о Ельцине, о “парадоксах русского фашизма”. Не мудрено, что ему, проведшему последнюю четверть с лишком века в эпицентре советской творческой эмиграции последней волны, немало что нашлось сказать и о ее бытовании, и о ее центровых фигурах. В частности, о Сергее Довлатове, которому была посвящена занятная книга “Довлатов вверх ногами”, написанная вместе с постоянным соавтором Соловьева – Еленой Клепиковой.
Но главным магнитом, объектом не прекращающихся на протяжении десятилетий литературоведческих штудий, “социально-политического” анализа и сугубо человеческой рефлексии для автора всегда пребывал и остается Иосиф Бродский. Что, в общем-то, ничуть не удивительно. Знакомство началось еще на питерских интеллигентских кухнях начала 70-х, когда будущий нобелевский лауреат посвятил Соловьеву и Клепиковой стихотворное послание, о чем теперь постоянно норовит напомнить автор “Запретной книги”. С новой силой оно, по его словам, продолжилось за океаном. Это привело помимо массы газетно-журнальных публикаций к скандальной книге “Роман с эпиграфами”. Ее переиздание в России получило хлесткий заголовок “Три еврея”. Книгу называли откровенным пасквилем, но тот же Довлатов успел по ее поводу высказать: “К сожалению, все правда”.
На сей раз Соловьеву, казалось бы, уже нет нужды драпироваться в тогу ревнителя нелицеприятной, но абсолютной правды, строгого приверженца исторической истины и бытового факта. Свое повествование он определил как “правдивая ложь” – противопоставление “лживой правде” мемуаров, которые “суть антимемуары, то есть лжемемуары по определению”. Это повествование Соловьев ведет от лица некоей весьма тесно общавшейся с Бродским молодой особы женского пола по имени Арина, дочери ленинградских приятелей великого поэта, также эмигрировавших в Америку. Этот слегка ошарашивающий ход позволяет Соловьеву, и прежде не особо замеченному в склонности к самоцензуре морального толка, никогда особо не пасовавшему перед необходимостью ввернуть в текст хлесткое словцо, развернуться по полной.
Перед нами последовательно раскрываются все комплексы, человеческие слабости и “тайные пороки” знаменитого поэта О. Происходит решительное срывание всех и всяческих масок, окончательно сдергиваются последние покровы тайны с некоторых темных страниц куда как непростой биографии. В книге находится достаточно места для описания всех сложностей с национальной самоидентификацией героя, его исключительной мизантропии, но основной упор создатель(ница) воспоминаний делает не на особенностях внутреннего мира или бытовых причудах гения, а на личных отношениях, постели. Впрочем, что в данном случае с “нее”, авторши, взять – молодо-зелено, гормоны...
Но если бы дело этим только ограничилось. Если бы ни разу, кажется, не поименованный в этих “страницах из дневника женщины” по фамилии достаточно малопривлекательный при всем его величии персонаж остался только “Осей”, пускай и всеми без исключения читателями мгновенно расшифровываемым, но остающимся предметом некоей литературной игры-мистификации. Для Соловьева это, похоже, слишком пресно. 300-страничный “Аринин” массив достаточно причудливо сконструирован: начало с постскриптума, оно же футурологическое “Письмо на тот свет”, восемь страниц эпиграфов, предшествующих одной из глав. Но к нему добавлен лишь вдвое уступающий по объему собственно соловьевский “Автокомментарий”. Где наряду с достаточно любопытными рассуждениями и гипотезами окончательно расставляются все точки над i: и по поводу страстей и заблуждений Бродского, и в отношении “катастрофы личной жизни”, известной многим истории “менажа а труа”, и тому подобных пикантных нюансов.
А чтобы ни у кого из потенциальных покупателей этой, повторюсь, любопытной и небесталанно, при всей ее претенциозности, исполненной книги не осталось никаких сомнений в том, кому посвящен “художественный вымысел” вымышленной Арины, на обложке ее помещен большой портрет Иосифа Бродского. Улыбающийся, что характерно. Хотя думаю, ни у кого из читателей не возникнет сомнений в том, что она вызвала бы у поэта противоположную эмоцию. Но что нам сегодня, когда только-только миновало десять лет со дня его смерти, до всех этих нежностей.