СТРАННЫЕ СБЛИЖЕНИЯ: Сердце железного Феликса
Маяковский написал стихотворное письмо Горькому на Капри, где упрекал “буревестника” в том, что тот под видом лечения от туберкулеза попросту скрывается в Италии от треволнений революционных лет: “Бросить республику с думами, с бунтами, лысинку южной зарей озарив, – разве не лучше, как Феликс Эдмундович, сердце отдать временам на разрыв?!”
В словах о Феликсе Эдмундовиче – не метафора, а вполне конкретный драматический эпизод того времени, которому в эти дни исполнилось 80 лет.
Случилось это 20 июля 1926 г. В Москве проходил Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). Решался вопрос о пребывании в высших органах партии лидеров оппозиции – Троцкого, Зиновьева и других. Главный организатор “красного террора”, первый руководитель органов ВЧК-ОГПУ, кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) Феликс Дзержинский произнес гневную речь против оппозиционеров. Он говорил так возбужденно, что довел себя до острого сердечного приступа и через три часа умер от разрыва сердца.
Тут важно иметь в виду, что в 20-е гг. прошлого века после смерти Ленина многие из ближайших сподвижников покойного вождя оказались со Сталиным по разные стороны баррикад. Дзержинский же занял сталинскую сторону. Вот почему Сталину было так важно посмертно изобразить Дзержинского одним из главных руководителей революции, чуть ли не правой рукой Ленина, хотя в действительности это было далеко не так.
По окончании Гражданской войны прагматик Ленин быстро уразумел, что глава ВЧК не годится на роль одного из руководителей государства в мирное время. “Охлаждение между Лениным и Дзержинским началось тогда, когда Дзержинский понял, что Ленин не считает его способным на руководящую хозяйственную работу, – писал в своих мемуарах Троцкий, – это и толкнуло Дзержинского на сторону Сталина”.
Культ “железного Феликса” стал возрождаться с новой силой после ХХ съезда КПСС в 1956 г., когда руководители партии и государства испугались, что разоблачения сталинских преступлений могут зайти слишком далеко. Именно тогда, кстати, на Лубянке появился знаменитый памятник работы Вучетича, демонтаж которого в августе 1991 г. стал символом крушения власти КПСС и который периодически предлагают водрузить обратно.
Дзержинский едва ли не единственная фигура того времени, которая по-прежнему вызывает общественную дискуссию еще и потому, что его бюсты и портреты все еще украшают здания и помещения, где работают российские правоохранительные органы и спецслужбы.
Большинство представляет себе Дзержинского по фильмам начала 80-х, когда штатным исполнителем его роли был Михаил Козаков. Делал он это талантливо. Телевизионное начальство настойчиво посоветовало Козакову: сыграешь хорошо роль Дзержинского – сможем просить Андропова, чтобы разрешил показать твое кино (“Покровские ворота”). В тот момент председатель КГБ СССР Андропов семимильными шагами шел к верховной власти в стране, и ему в очередной раз был остро нужен светлый образ основателя советских спецслужб.
Но, по воспоминаниям современников, которые прежде публиковались только на Западе и стали доступны читающей публике лишь в последнее время, настоящий Дзержинский был не похож на образ, созданный Козаковым. Дзержинский и вправду практически не имел никакой личной жизни, ел и спал за ширмой в кабинете. Одевался неряшливо, в грязную гимнастерку и большие стоптанные сапоги. В юности был рафаэлевски хорош собой, но со временем исхудал от чахотки, стал бледен до синевы, а его необыкновенно красивые глаза, чуть навыкате, стали какими-то стеклянными, неприятными, с расширенными зрачками. Один мемуарист пишет про “ледяной взгляд змеиных глаз”, от которого становилось не по себе даже людям не робкого десятка. Впрочем, под конец жизни Дзержинский, как утверждает его биограф, писатель-эмигрант Роман Гуль, внешне сильно изменился – располнел, полысел, обрюзг.
Польский шляхтич из старинного, но обедневшего рода, Дзержинский в юности был ревностным католиком, потом столь же страстно увлекся марксизмом. Он говорил по-русски плохо, с сильным акцентом, был воспитан в традиционном для многих семей польской интеллигенции русофобском духе, на бесконечных воспоминаниях о разделах Польши и подавлении польских восстаний. Дзержинский сам вспоминал, что мальчиком мечтал о шапке-невидимке, с помощью которой можно уничтожить всех “москалей”.
Однако в 1920 г., когда Красная армия наступала на Варшаву, Дзержинский готовился возглавить правительство советской Польши и вслух мечтал, что самолично расстреляет Пилсудского. Что было для него нехарактерно: Дзержинский сам никогда не приводил в исполнение смертные приговоры. Более того, когда во время мятежа левых эсеров в Москве летом 1918 г. Дзержинскому единожды пришлось применить оружие, с ним потом случился нервный припадок. Но чувствительность не мешала ему подписывать смертные приговоры в огромных количествах.
Работал он по ночам (как впоследствии Сталин, который, возможно, поначалу лишь подражал “рыцарю революции”, а потом это переросло в привычку). И вслед за Дзержинским по ночам работала вся Лубянка (как потом за Сталиным – вся страна). В голодной, холодной Москве это было единственное место, по ночам залитое светом новейших электрических фонарей, вызывавшее ненависть и ужас московских обывателей.
Дзержинский действительно был романтическим героем, сумевшим совершить несколько дерзких побегов из ссылки, аскетом и бессребреником. Но он же был и безжалостным фанатиком. Многие революции начинались с романтизма, а заканчивались потоками крови. Начинают революции романтики и идеалисты, а заканчивают – жестокие циники, клянущиеся их именем.