Знать бы, где лучше
Щедра литовская театральная душа – что ни спектакль, часа три как минимум: московская публика от этого уже поотвыкла, к тому же в Театре им. Маяковского, где проходили гастроли, явно не хватает кондиционеров. Дышать нечем, а надо сидеть и, к примеру, ждать Годо.
Спектакль по пьесе Сэмуэля Беккета, самая свежая премьера Малого театра, играется честно и подробно, без пришпоривания текста: пришли на сеанс ожидания – извольте терпеть.
На сцене редкие камни и кривая засохшая палка (герои Беккета ждут Годо у дерева), с театрального неба свисают несколько тусклых лампочек. Два бомжеватых типа, Владимир (Арвидас Дапшис) и Эстрагон (Андрюс Жебраускас), как и положено, коротают вечность за обсуждением вопросов о том, стоит ли снимать ботинки каждый день или почему только один из евангелистов сообщает о спасенном разбойнике, который был распят рядом с Христом.
Римас Туминас старательно избегает и эксцентриады, и метафизики. Ему важно, что эта пара околачивается тут слишком давно. У Диди и Гого нет уже даже азарта для взаимных подначек, явно надоевших обоим; их вера стала родом привычки: конечно, он опять не пришел, но мы ведь никуда не торопимся? Главное, что мы знаем твердо: здесь – то самое место, где следует ждать Годо: для указания на этот факт Диди, у которого все время что-то не в порядке с ширинкой, то и дело мочится по углам – метит территорию.
Не потому ли Римас Туминас поставил “В ожидании Годо”, что ему самому так не хватает этой простой уверенности беккетовских героев? У него, несомненного мастера, и впрямь нет той театральной территории, которую можно метить как свою и ничью больше. И того засохшего дерева, около которого бесконечный повтор однажды найденного обретает смысл, тоже нет.
Он все время мечется, примеряет разные манеры, осваивает их порой блистательно, но так и не нашел собственной оптики или идеи фикс, которая дает цельность восприятия мира и позволяет в любом, самом разнородном материале отыскивать свое. Это отсутствие, какой-то мучительный изъян, возможно, и определяет уникальное лицо Римаса Туминаса.
Из пятерки гастрольных спектаклей блеск его режиссуры видней всего в давнем уже лермонтовском “Маскараде”, целиком построенном на одной превосходной метафоре. Там зимний сад, а в нем катают снежки. Это и шарик из отравленного мороженого Нины, и ревность Арбенина, растущая как снежный ком. Сюда можно добавлять сколько угодно необязательных шуток на зимнюю тему (вроде вынырнувшего из проруби аквалангиста) – все будет впору. В финале Нина застывает припорошенной снегом статуей в садовой оградке – и это идеальная открытка классического Петербурга.
Подобной легкости у Туминаса нет больше нигде. В других его спектаклях слишком заметны следы борьбы, стремление доказать независимость, оригинальность своей трактовки. Ведь стоит Туминасу взяться за чеховских “Трех сестер”, как у него за спиной словно бы вырастает величественная тень Эймунтаса Някрошюса, и никуда от нее, проклятой, не деться.
Ерунда, казалось бы: волчок, который приносят в дом сестер Прозоровых Федотик и Родэ. Но вот Ирина (Эльжбета Латенайте, на которую в театральной Литве делают большую ставку) запускает эту волшебную игрушку в сцене прощания с Тузенбахом и сама начинает кружиться по пустой площадке – а мы мигом вспоминаем, как уходил на дуэль Тузенбах в спектакле Някрошюса: второпях и жадно что-то ел и закручивал на столе пустую тарелку. Дело здесь не в сходстве приема, а как раз в том, что оно резко обозначает разницу режиссерского мышления: у Някрошюса вращение было важным принципом движения для всей постановки, у Туминаса оказалось решением отдельной сцены.
Таких эффектных вещей в его “Трех сестрах” – тоже совсем недавней премьере – много. Пьеса тщательно развинчена и собрана заново логично и временами изящно: чисто технологически это отменная работа. На уровне отдельных сцен Туминас несомненный изобретатель и дотошный рационализатор. Не забыта, например, чашка кофе, сваренная для ушедшего на дуэль Тузенбаха, – ее в финале чинно и равнодушно допивает доктор Чебутыкин. Не оставлено без внимания, что на устроенном городом в честь ухода военных обеде Вершинин пил шампанское: в сцене прощания с сестрами он отчетливо пьян и, по привычке разглагольствуя о том, что будет через 200 лет, косит на часы.
Но стоит перевести внимание с деталей на общий план, как взгляд упирается в огромный деревянный крест, плашмя висящий над сценой в обрамлении кладбищенской ограды и сполна объясняющий истерическую взвинченность всего спектакля, разыгранного на грани гротеска. Мы, в общем-то, в курсе, что это не самая веселая история на свете, и даже представляем, что за перспективы могут быть у чеховских персонажей за пределами текста – Туминас не первый, кто на это намекает, но зачем же так тяжеловесно и грубо?
Наверное, затем, что это и есть тот самый крест, который тащит литовский режиссер, – неуверенность, опасение, что без этого пафоса все выйдет как-то мелко, незначительно. А ведь на самом деле он и так все рассказал. Когда поставил в центр спектакля Ирину, эксцентричную девицу в белом цилиндре и с жокейским хлыстиком. Она здесь невеста, ей больше всех хочется мужа – так, что она задирает юбку перед впервые пришедшим в дом Вершининым (а тот грубо одергивает ей подол и оборачивается к Маше). Ладно, не Вершинин, так пусть будет хоть некрасивый Тузенбах, но ведь и того убьют, а значит, никакого будущего нет.
Лучше всего, наверное, Туминаса можно понять на спектакле “Мадагаскар” – написанной драматургом Марюсом Ивашкявичюсом трагикомической истории о попытке литовцев найти “запасную Литву”, чтобы рядом не было ни немцев, ни русских, ни поляков, а только солнце светило и бананы росли для наилучшего пропитания нации. Это я невзначай уже сбился на стилистику текста – он заполнен таким же нарочитым косноязычием. Но при этом у странных персонажей Ивашкявичюса были реальные прототипы. В Литве и впрямь жил чудак-патриот, носившийся с идеей переселить литовцев в Африку. А девушка Сале, которая в спектакле едет искать счастья в Париж, – это поэтесса Саломея Нерис.
Театральный “Мадагаскар” – почти эстрада, несмотря на похоронный финал. Можно было бы сказать, что Туминаса здесь почти не узнать, если бы эта история не рифмовалась так явно с его собственным режиссерским сюжетом. Герой спектакля ищет, куда бы пристроить многострадальных литовцев, а Римас Туминас, кажется, всю жизнь ищет, к чему же приложить свою изобретательность и свое мастерство, чтобы наконец успокоиться и сказать: вот мое место и мой театр, ни на кого не похожий. Театр в центре Вильнюса у него есть, труппа вышколена, но Туминас как будто каждый раз не вполне уверен, тот ли Мадагаскар он нашел. Поэтому для Беккета у него одни бананы, для Чехова – совершенно другие, и на оба сорта так трудно поставить авторскую наклейку – слишком видно, что на разных театральных плантациях росли.