НОВЫЙ РУССКИЙ: Слово вне закона
Свежие новости из Интернета. Президент Ирана запретил пиццу. Ну, конечно, не саму пиццу, а слово “пицца”. А вместо него предписал использовать персидское словосочетание “эластичная лепешка”. Так же велено поступать и со всеми прочими иностранными заимствованиями. Персидская академия уже предложила около 2000 замен для заимствований из западных языков.
Вроде бы смешно. Но это потому, что вы не читали закон о государственном языке. Я имею в виду наш закон, в котором “не допускается использование слов и выражений, не соответствующих нормам современного русского литературного языка, за исключением иностранных слов, не имеющих общеупотребительных аналогов в русском языке”. То есть слова вроде “пиццы” тоже как бы вне закона, ведь и мы можем сказать – “эластичная лепешка”. Педант заметит, что это не общеупотребительный аналог. Ну тогда реальный пример. Слово “компьютер” при таком законе не смогло бы войти в русский язык, потому что уже существовало “ЭВМ”. Кстати, если кто-то из читателей в публичной речи скажет “о’кей” (в интервью, с экрана телевизора и т. п.), пусть знает – он нарушает закон (надо говорить “ладно”).
Но наш закон хорош одним. Лежит себе, его не трогают, и он не трогает. Возможно, поэтому в последнее время принимаются новые “лингвистические” законы и постановления. В июле их было целых два (а для одного июля это много). Во-первых, Госдума фактически запретила три слова: “доллар”, “евро” и “у. е.”. Их нельзя упоминать ни в публичных выступлениях, ни в публикациях, ни при указании цен товаров и услуг. Замечу, что это очевидное расширение закона о языке, поскольку рубль никак нельзя считать “общеупотребительным аналогом” этих слов, да и сами они давно вошли в русский язык.
Во-вторых, несколько дней назад Росохранкультура и Росрегистрация запретили словосочетание “Национал-большевистская партия” и соответствующую аббревиатуру НБП, мотивируя это тем, что нет такой партии.
Итак, лингвистическая работа в органах власти продолжается. Очевидно, впрочем, что, запрещая те или иные слова, власть решает отнюдь не лингвистические, а совершенно конкретные политические или экономические вопросы. Но ведь будем откровенны, и пицца пострадала по политическим мотивам. Оживление интереса к языку со стороны власти случайностью быть не может. За всеми призывами к защите русского языка (эти слова, например, много раз повторяются в законе) скрывается простое желание регулировать это плохо поддающееся явление. Если вдуматься в этот призыв (что как-то не принято делать), то неизбежно возникнет вопрос: кто и от кого должен защищать русский язык? Ну, кто будет защищать, очевидно, – это, конечно, власть. А вот от кого? Ведь это не американцы или итальянцы (не забывайте о пицце) протаскивают в нашу речь свои слова, это мы сами. Тем более если речь идет о жаргоне или брани. То есть защищать русский язык надо от нас, его носителей. На мой взгляд, многих сторонников защиты русского языка это должно было бы по крайней мере насторожить.
Одно из самых важных изменений, произошедших с нашим языком, касается способа его использования, т. е. нашего речевого поведения в определенных ситуациях, и прежде всего публичной речи. Публичная речь брежневского периода имела очень жесткие ограничения, о которых мы стали подзабывать. Главное состояло, безусловно, в ограниченном доступе к самой публичной речи. Что же касается ее внутренних свойств, то в ней почти не было места для спонтанности и импровизации. Чтение по бумажке охватывало все новые сферы, а любая импровизация, как писал Довлатов, должна была быть тщательно подготовлена. Публичная речь становилась своего рода ритуалом, в ней приветствовались штампы и не допускались брань, жаргонизмы и т. д. Никаких законов по регулированию публичной речи не существовало, зато были цензоры, редакторы и даже корректоры, контролирующие письменную речь (газеты, журналы, телевидение), а также страх и неизбежное наказание за разрушение речевых ритуалов.
Сегодня все эти ограничения сняты, а Интернет к тому же вообще размыл границы публичности. Публичная речь теперь почти не отличается от речи непубличной со всеми вытекающими последствиями. Мы недовольны тем, как неграмотно говорят политики и другие персоны на телевидении. Но неграмотности не стало больше, просто она стала публичной. Впрочем, надо признать, что за последние 10–15 лет даже наши политики стали говорить значительно лучше, опыт дискуссий и выступлений не по бумажке оказался полезным.
Подводя итог, можно сказать, что публичная речь вышла из-под контроля. И кого-то это беспокоит. В свободном и уважающем себя обществе публичная речь должна регулироваться в основном культурной традицией и лишь в крайнем случае законом. Бороться законодательно имеет смысл с публичной бранью и оскорблениями (а такие слова, как мы знаем, в русском языке есть). Увы, основные законотворческие силы брошены против, так сказать, “пиццы”, если понимать ее расширительно. Тем самым нарушается наша, нет-нет, не свобода слова, а свобода выбора слова. Наверное, такой уж сегодня лингво-политический момент.