“Блокбастер о жизни духа”

Выходящий завтра в прокат “Живой” Александра Велединского из тех редких у нас фильмов, в которых условием успеха у публики (в том числе массовой) может оказаться прежде всего серьезность и ответственность авторского высказывания. Герой картины, сыгранный Андреем Чадовым, возвращается после ранения с чеченской войны, рубит подарочной шашкой военкома-взяточника и попадает на ночном шоссе под машину. А очнувшись, идет дальше вместе с двумя погибшими товарищами (Максим Лагашкин и Владимир Епифанцев), отправленными смертью на 40-дневную побывку. Как и первый полнометражный фильм Велединского “Русское”, снятый по ранней прозе Эдуарда Лимонова и сильно недооцененный публикой и критикой, “Живой” – картина о 20-летних, в которых режиссер ищет черты национального характера. Как и в “Русском”, в “Живом” много юмора, довольно неожиданного для истории о посмертных блужданиях души. Но в отличие от “Русского”, прошедшего фактически мимо своей аудитории, “Живой”, спродюсированный Сергеем Члиянцем (“Бумер” и “Бумер. Фильм второй” Петра Буслова, “Настройщик” Киры Муратовой), раскручивается как настоящий блокбастер. Накануне выхода картины в широкий прокат Александр Велединский ответил на вопросы “Ведомостей”.

– Согласны ли вы с продюсером фильма Сергеем Члиянцем, который сказал, что “Живой” – кино антивоенное? Или это для вас не самое важное.

– Конечно, это не самое важное в фильме. Для меня эта картина о покаянии, о совести. Но в ней, безусловно, есть и антивоенный пафос. Потому что парни-то погибли. Но делать специально какую-то антивоенную, вообще какую-либо антикартину – это, по-моему, большой позор. Любое “анти” – это плохо, нужно делать человеческие истории. И нужна вертикаль. Я думаю, в нашей картине вертикаль, хотя бы отчасти, состоялась.

– Что вы имеете в виду под вертикалью?

– Есть горизонтальная история, по которой мы внешне можем судить о сюжете, о фабуле, а есть вертикальная, которая говорит главное – о духе. Вообще, это история духа. Для меня это очень важно. Я всегда говорил, что хочу снять блокбастер о жизни духа. Удалось ли сейчас, не знаю, но я еще буду стараться. Именно о жизни не столько души, сколько духа.

– Определение “блокбастер о жизни духа” надо понимать еще и в том смысле, что вы не хотите делить кино на авторское и коммерческое?

– Конечно, это разграничение есть, но я как раз пытаюсь искать середину. Я считаю, что, например, “Крестный отец” – это авторское кино. Я не люблю слово “артхаус”. Кино для себя, искусство для искусства я не понимаю, хотя порой мне нравятся фильмы из этой области.

– В фильме подчеркивается, что герой Андрея Чадова оказался на войне не из-за денег. Но нигде не названа причина, по которой он все-таки пошел служить по контракту.

– Там действительно конкретная причина не указана. Сказано только: “Вот видишь, мы за деньги и мертвые, а он идейный и живой”. Я думаю, что герой Чадова остался воевать после срочной службы, потому что остались друзья, потому что стыдно, что другие погибли. Может быть, это жажда справедливости. Потому что, повторюсь, это картина о совести. Когда другие погибают, из-за тебя погибают, а ты остаешься, у честных, у хороших людей есть это чувство: а кто, если не я? Пусть это и банально звучит, но “кто, если не я” – это очень русское чувство.

– Для вас “Живой” – продолжение фильма “Русское”?

– Однозначно. Хоть и сюжет, и все обстоятельства, все, кроме артистов, разное. Я хотел даже назвать этот фильм “Русское-2”. Эти два фильма очень близки по духу.

– Оба – о национальном характере?

– Наверное, да. Да.

– Не могу не задать автору фильма “Русское” вопрос в лоб: что для вас патриотизм?

– Ну, даже не знаю, как вам сказать. Патриотизм – это часть меня. Я патриот, я люблю свою страну, люблю людей своей страны – вот и все, очень просто. Это просто я.

– То есть для вас в этом нет идеологии. Только простое чувство.

– Главное – чувство, да.

– А как вы ощущаете совпадение этого естественного чувства с государственной установкой на патриотизм? Не боитесь, что “Живой” будет восприниматься в таком ракурсе?

– Я знаю одно, что я не делал ничего ради идеологии. Любой идеологии. У меня отец воевал, юнгой был на Черном море, потом в японскую кампанию, ему не было 20 лет, когда он уже две войны прошел. Поэтому для меня это естественно. А если мой фильм как-то вписывается в государственную идеологию, ну и слава богу, значит, у нас с государством есть точки соприкосновения. Государство любое должно быть патриотично по отношению к своей стране, к своей истории, к своему народу. Американцы нам дают в этом смысле урок. Посмотрите, у них все фильмы очень патриотичны. Хорошо и правильно быть патриотом своей страны и стараться что-то для нее сделать.

С другой стороны, когда мы запускались с картиной, нам сказали, такой слушок прошел, что не рекомендуется снимать про Чечню сегодня. Но тем не менее и Госкино нас поддержало, нам выдали деньги, т. е. государство помогло нам.

– Насколько важна для вас воспитательная составляющая фильма?

– Я совершенно убежденный моралист. И думаю, что без морали нет в мировом кинематографе ни одной достойной картины. У Тарантино есть мораль. Я ненавижу циничное, холодное кино, меня от него тошнит.

– Кстати, о Тарантино. Шашка, которой герой в вашем фильме убивает военкомовского взяточника, не из “Убить Билла” взялась?

– Вот “Убить Билла” мне как раз очень не нравится. Моя любимая картина – “Бешеные псы”. “Криминальное чтиво” тоже, конечно, очень люблю, но “Бешеных псов” – больше. По-моему, это совершенно бергмановская картина. По постановке вопроса, по его неразрешимости. Предательство и дружба – в двух словах все можно сказать.

– А все-таки шашка откуда взялась? Она как-то не очень, что ли, мотивирована.

– Шашка взялась из сценария Игоря Порублева. Поначалу мотивация была, но я ее снял, мне показалось, что должно быть ясно и так. Воин воину, который его спас, покупает оружие. Вот и все.

– А вот совсем очевидная ассоциация, которую вызывает “Живой”, – фильм Джима Джармуша “Мертвец”. Даже на уровне названия от противного. Это сходство случайно или нет?

– Я понимал, что будут такие вопросы, я действительно люблю этот фильм.

– Это всего лишь вопрос о контексте мирового кино – вы его имеете в виду, когда работаете?

– Ни в коем случае. Никогда. Хотя я киноман, у меня огромная коллекция. Мне нравятся фильмы Бертрана Блие, Альмодовара, Джармуша, Бунюэля, Феллини. Я очень люблю старое кино, 20–30-х гг., особенно советское: “Аэроград” Довженко, “Дом на Трубной” и “Окраину” Барнета (“Окраина”, которую снял Петр Луцик, мне тоже нравится). Я люблю очень картину “Строгий юноша” Абрама Роома, его же “Третью Мещанскую”...

– И эти киноманские пристрастия никак в ваших фильмах не сказываются?

– Я, как и любой режиссер сегодня, что-то у кого-то беру, просто делать это надо очень незаметно. Важно понять принцип и воспользоваться им по отношению к истории, которую ты рассказываешь. Тогда никто не заметит, что это где-то взято. А всех сюжетов десять. Десять заповедей и десять сюжетов. Все истории строятся на историях библейских. Это банально. Но кино и надо снимать о банальном.

– Мне очень понравилось, как вписалась в фильм “Живой” песня Егора Летова “Про дурачка”. Вы же знаете, наверно, присказку, которая там перефразирована: “Ходит покойничек, ищет покойничек мертвее себя”.

– Да, конечно. Жалко, что последний куплет я в фильм не вставил, не нашел места. А этот куплет очень важен, там текст: “Светило солнышко и ночью, и днем, не бывает атеистов в окопах под огнем”. Летова я, кстати, очень поздно узнал, года три назад всего начал слушать. Я слышал о нем, естественно, но как-то подсел на него совсем недавно. По-моему, Егор Летов вообще наш лучший поэт сегодня, вот именно поэт.

– Вы довольно поздно пришли в профессию. С чем это было связано?

– В 34 года. Связано это было с моей нерешительностью, с личными комплексами. Я хотел заниматься кинематографом с детства. Но, живя в Нижнем Новгороде, закончив институт политехнический, я себе поставил несколько преград, которые, как я сейчас понимаю, были связаны именно с боязнью, что я вдруг не смогу сделать то, что хочу. И когда мне уже был 31 год, я понял, что если хотя бы не попробую, то на всю жизнь останусь мечтателем. Или просто сопьюсь. По этой причине я в 31 год подал работу свою на Высшие режиссерские курсы и, к своему удивлению, дошел до последнего тура. На последнем туре я так испугался, что замолчал. Естественно, не прошел. И вот уже в 93-м, когда мне было 34 года почти, я второй раз попробовал и поступил очень легко.

– Это правда, что вы собираетесь работать в театре?

– Я очень хочу, да. Мне просто надо снять еще несколько фильмов, которые я хочу снять, а потом я займусь театром.

– Почему?

– Честно сказать, наверное, от лени. Кино слишком долго делается, для меня слишком долго, я побыстрее хочу увидеть результат. И для меня все-таки самое интересное – это работа с актером.

– То есть дело не в другом художественном языке? А просто в производственных моментах?

– Я люблю монтаж, но я очень долго монтирую кино. Пока не сделаю восемь монтажных вариантов одной и той же сцены, не успокоюсь. Пока не найду решения, которого у меня, может, не было во время съемок. Я всегда делаю вид на съемках, что точно знаю, чего я хочу. Потому что не дай бог артист заметит мою неуверенность. Он перестанет мне доверять.

– А что вы в театре хотите поставить?

– “Вишневый сад”.

– Вот прямо так сразу?

– А почему сразу? Просто хочу поставить. Я неплохо знаком с современной драматургией, она меня не очень почему-то радует. У меня есть ход очень неожиданный по “Вишневому саду”, я не буду его рассказывать – если вдруг когда-то сделаю, он должен выстрелить.