Куда себя девать

Я все думаю: попади бабка Окся в нашу сегодняшнюю московскую жизнь, смогла бы она отдохнуть? Воду подают какую хошь – и нагретую, и холодную; топят без дров и печки; стирают машины; посуду моют они же; если вдруг вздумается привезти пару мешков комбикорма – опять машина есть. Овощи, картошка и даже козье молоко в любых количествах неведомо откуда всегда есть в магазинах. Может, конечно, читала бы божественное, но без конкретного дела наверняка затосковала бы. Недомогать бы начала, врачи бы нашли чего-нибудь...

Глядим, поднимается медленно в гору бабка Окся, крошечная сгорбленная старуха 87 лет, везущая два 25-килограммовых мешка комбикорма на санках. Наша деревня Дубцы лежала на довольно высоком холме, а местная столица ­­– Паново, где и баня (куда мы шли с братом), и детский сад, и усадьба совхоза, и фельдшерско-акушерский пункт, – так в низиночке, у речки. Идти полтора километра, бабка Окся почти уже преодолела весь подъем, запыхалась, была рада остановиться.

– Здравствуйте, тетя Окся!

– Ох и тяжко! В правлении комбикорм взяла, до февраля хватит. В баню пошли?

– В баню, тетя Окся!

Света она почти не зажигала, бабка Окся. Вставала с солнцем и ложилась с ним же. Зимой работы немного, поэтому она божественное читала и скотину обихаживала: поросята двое-трое, две козы, штук двадцать кур. Корову уже не держала – тяжело.

Зато летом с утра до вечера занята! Огород соток 15: помидоры, огурцы, кабачки, тыквы, репа, лук, чеснок... кусты плодовые, яблони, слива-венгерка плюс отдельно картофельное поле полгектара. Все в таком порядке у бабки Окси, какой бывает на кухне холостого переростка после визита заботливой мамаши. А Окся жалуется:

– Такой мокрижник, такой мокрижник! Насилу повыдергала!

Мокрижник – это сорняк, который, если чуть зазеваться, распространяется по удобренной и вскопанной земле со скоростью морового поветрия.

А еще вода – каждый день на себя, на скотину и на полив ведер десять, а то и пятнадцать. А еще – доить коз.

А еще – за грибами и ягодами.

Хорошо хоть дрова совхоз централизованно ветеранам труда и войны (Окся, естественно, и повоевала, и поработала на совесть) выделял. Печь – это не только тепло, но и приготовление пищи. Из помощниц у нее была только племянница, она приезжала два раза в год: посадить картошку и выкопать, а заодно и забрать половину. Потом еще, под осень, от племянницы приезжал гонец, забирал банки с грибами-огурцами-клубниками, оставлял пустые.

Спрашивали ее:

– Не скучаете, тетя Окся?

– Скучаю. По сестре скучаю. Какая сестра у меня была! – И плачет: – Как же устала я! Наверно, только в могиле отдохну!

Сейчас ее нет уже, дом ее племянница продала, там живут многочисленные таджики, говорят, Оксин порядок блюдут, только для этого им надобится несколько пар рук.

Я когда ловлю себя на так называемой осенней депрессии, все вспоминаю бабку Оксю и понимаю, что ленюсь жить. Делать – помимо любимой работы, конечно, – вроде надо еще чего-то, но не хочется, потому что зачем? В принципе можно представить себе и так, что вроде и нечего делать-то. Есть искусственные возбудители интереса к жизни вроде книг, или телевизора, или текущих вопросов быта, или даже пьянства –

но это все в плане потребления, а в плане созидания что? «Мыслящая я материя или ночная ваза?» – спрашиваю я себя в припадке самобичевания.

Лень, пишут умные психологи, – это не порок, а проявление неуверенности в себе. Бабке Оксе легко было жить не только потому, думаю я, что она всегда была занята, но и потому, что она всегда легко приступала к новым проектам и была уверена в плодах своего труда, а я вот – нет.