Продукт распада
Раскупят. Гуманитарии, давние поклонники писателя, просто любопытствующие. А потом откроют книгу и обнаружат, что, хотя говорят персонажи пьес все тем же знакомым платоновским скрежещуще-чарующим языком, читать эти пьесы сложно – местами непонятно, местами скучно и как-то слишком уж грустно.
“Дураки на периферии”, рассказывающие об охране младенчества и материнства советским государством, заканчиваются смертью младенца. Пьеса “14 красных избушек” о героическом труде колхозников – тоже. Героев “Шарманки”, которая вроде бы написана в защиту потребительской кооперации, снабжающей население “новой светлой пищей”, сначала от этой пищи рвет, а потом они умирают от угарного газа. Что это такое, глядя на лежащих вниз лицом людей, спрашивает юная героиня у отца, профессора из Дании. “Это надстройка души, над плачущей Европой”, – отвечает тот. Занавес. Как и в “Котловане”, и в “Чевенгуре”, путь к светлому будущему пролегает через трупы, неосуществленную любовь, безмолвный плач и нечеловеческую тоску – словом, через ад кромешный.
Платонов надеялся увидеть свои пьесы на сцене в 1930–1940-е гг. Но главный вопрос, который остается после их чтения: как он вообще жив остался в сталинские годы, почему его немедленно не приставили за всё это к стенке? Не оттого ли, что Платонов-человек (не художник) искренне верил в торжество социалистической идеи? Несколько раз пытался вступить в партию, просился в знаменитую писательскую поездку по Беломорканалу, да и вообще всеми силами пытался совпасть с конъюнктурой. И не совпадал. Бодрые советские лозунги, которые дружно цитируют его герои, в царстве смерти все равно звучат как издевка. А в вольнолюбивых и богоборческих речах сильно осовеченного Пушкина из пьесы “Ученик Лицея” все равно проскальзывает совершенно платоновская мечтательность, сентиментальность и сиротливость.
Кажется, две эти силы, вера в социализм с одной стороны, художественная интуиция – с другой, и разорвали Платонова. О последней неоконченной его пьесе “Ноев ковчег” (тоже включенной в сборник) недаром писали, что она “есть продукт полного распада сознания”. Это не совсем так, хотя “Ноев ковчег” действительно качается на волнах почти патологического апокалиптического ужаса автора перед будущим.
Неопределимость авторской позиции и есть главный источник загадочности Платонова. Он так и остался одним из самых “недовыясненных” писателей советской литературы. Вагриусовское издание могло бы попытаться хотя бы приоткрыть завесу. Но ответов на вопросы, порождаемые этими пьесами, не дают ни скомканные и поверхностные комментарии, ни вступительное слово Битова. Писательским эссе, даже талантливым, все же никак не заменишь профессиональных объяснений (впрочем, послесловие Иосифа Бродского к “Котловану” еще и содержательно). Почему он, прозаик, обратился к драме, что имел в виду, умерщвляя персонажей, и при чем тут все эти кооперативы и дирижабли? Вот о чем бы рассказать читателю. Лет 15 назад, когда в России были опубликованы главные романы Платонова, комментарии к ним могли быть много короче – просто потому, что мир конца 1980-х еще оставался советским и обыгрываемые им реалии, лексика были понятны без пояснений. Нынешний молодой читатель – в СССР иностранец. Улавливать ассоциативный ряд, стоящий хоть за “мировым капиталом”, хоть за словом “вредитель”, он не может и не обязан. На то и существуют комментаторы. Добросовестные, мы имеем в виду.
Публиковать классиков – дело ответственное, и теперь, когда давно позади издательские “гонки” (обогнать конкурентов, первым тиснуть прежде запрещенный текст), можно было бы, кажется, не торопиться. Поразмыслить. Хотя бы о своей аудитории, например, состоящей из читателей думающих, грамотных, достойных гораздо более уважительного и профессионального разговора.