СТРАННЫЕ СБЛИЖЕНИЯ: Начало конца империи

Потрясения, обрушившиеся в 1956 г. на советскую империю при активном участии Венгрии и Польши, прогремели для мирового сообщества, вне всяких сомнений, как гром среди ясного неба. Не готовы к этим событиям были даже те, кто внимательно наблюдал за советской системой. Если вынести за скобки восстание рабочих в Берлине в июне 1953 г. и считать беспорядки в Познани в июле 1956 г. не более чем достойным упоминания эпизодом, можно с уверенностью сказать, что история кризиса советской системы началась осенью 1956 г. Варшавские события просигнализировали, что общество живо, а ход венгерской революции – что коммунизм можно свергнуть.

Эхо Будапешта

Этот сигнал раньше других получили в Москве, и последующие три с половиной десятилетия существования советского режима в некотором смысле можно истолковать как историю мер по предупреждению и предотвращению смертельной опасности, заявившей о себе осенью 1956 г. Однако сигнал был услышан во всех ближних и дальних странах подконтрольных Москве частей света. Не одно десятилетие венгерская революция жила как прецедент и как стратегический вопросительный знак сначала в умах чешских и словацких реформаторов, потом – в головах лидеров достигшего в 1980–1981 гг. своего пика массового движения в Польше. Не все знают, но сегодня тому есть документальные подтверждения: венгерская революция встретила горячую поддержку и обросла мифами в Прибалтике, Армении и других, более удаленных от центра советских республиках. И уж тем более память о революции была жива в Будапеште, где стратегическая линия, сознательно и даже неосознанно проводимая Яношем Кадаром, все подчиняла требованию: “Только бы не повторился 56-й год”. Это стало первейшей аксиомой кадаровского коммунизма.

В 1956 г. впервые дошла очередь до проверки на прочность, а также до молчаливой “кодификации” того советского господства, которое Запад юридически упорно не признавал, но на деле терпел. В 1956 г. окончательно прояснилось – не только в поведении западных держав, но и в пунктах дипломатических нот, – что советская гегемония над так называемыми народными демократиями получила международное признание. Вызывающая пассивность западных держав ясно давала понять, что власть над регионом установлена окончательно и бесповоротно. Именно этот опыт предопределил дальнейшее поведение СССР.

Поворот в тупик

В конце октября в ходе неформального разговора на одном из дипломатических приемов Хрущев все еще не исключал возможности, что Венгрия может получить статус, похожий на статус Финляндии. Принимая во внимание внутриполитический баланс сил, лично у Хрущева там и тогда, пожалуй, действительно не было иного выбора, но из этого не следует, что именно такое решение соответствовало так называемым интересам Советского Союза.

Если посмотреть на события с высоты пройденных лет, то можно сказать, что жизнь доказала обратное. Конечно, если в случае исторических дилемм вообще можно говорить о доказательствах. К чему я веду речь? К тому, что решение о вводе советских войск, принятое в конце октября 1956 г., а также оправдывавшая его политическая доктрина – в свете нашего сегодняшнего знания – предопределили дальнейшую судьбу советской империи. Действительно, после подавления вооруженного сопротивления Венгрию удалось “нормализовать”, т. е. восстановить в стране считавшийся единственно возможным порядок отправления коммунистической власти.

То же самое произошло спустя 12 лет в восставшей Чехословакии, затем в начале 80-х гг. – ровно четверть века спустя после подавления венгерской революции – в Польше. Зато в последующее десятилетие пришедший к власти в Москве реформатор Горбачев предпринял неимоверные, просто титанические усилия для того, чтобы под знаком улучшения отношений с Западом перевести внешнюю и внутреннюю политику СССР в иное русло. Как мы знаем, эти устремления – после описанных выше событий и не без прямой связи с ними – оказались совершенно напрасными и привели к тому, что застопорили работу самой системы. Сначала пала советская империя, а за ней и Советский Союз.

Из сказанного можно, казалось бы, сделать вывод, что Хрущев был прав, потому что советская система получила 35 лет передышки до финала, к которому привел горбачевский реформаторский эксперимент. Но, на мой взгляд, вывод следует совершенно иной: в 1956 г. Хрущев направил советскую систему по тупиковому пути, сойти с которого не было уже никакой возможности.

Несыгранный сценарий

Чисто теоретически осенью 1956 г. Москва могла вступить в переговоры с венгерской революцией. В рамках ревизии проводившейся Сталиным политики советское руководство могло решиться на то, над чем как над благоприятным сценарием 30 лет спустя задумывался Горбачев – выстроить на своих западных рубежах (в Центральной Европе) систему союзных государств, которые пользовались бы искренней поддержкой собственных народов и оставались связанными с Советским Союзом только в сфере внешней политики. Это, несомненно, потребовало бы от Москвы немалых уступок в области идеологии, но с военной точки зрения не представляло бы б?льшей опасности, чем ограниченный суверенитет Финляндии или провозглашенный после вывода в 1955 г. из Восточной Австрии советских войск австрийский нейтралитет. Не говоря уже о том, что, позволив центральноевропейским странам вновь обрести внутреннюю самостоятельность, Советский Союз, как бесспорно ведущая великая держава региона, высвободил бы и обратил себе во благо колоссальный по значению и размерам экономический потенциал (как это в действительности имело место в случае Финляндии).

Если позволить себе еще глубже погрузиться в эту игру воображения – гибкость советской империи в нарисованной здесь картине даже в конце партии остается переменной величиной. Уступки со стороны СССР создают такую благоприятную конъюнктуру, что пражская весна наступает раньше (скажем, в первой половине 60-х гг.), и если Москва принимает ее и даже обращает в свою пользу, то окончание холодной войны и объединение Германии происходят за 25–30 лет до Горбачева! Но с одним существенным отличием, которого не было в 1989 г.: у советской экономики тогда были бы резервы и стоявшим у руля управления империей не пришлось бы вести переговоры с Западом на краю экономического краха! Иными словами, советская система при такой воображаемой ситуации вступила бы в соревнование великих держав гораздо более жизнеспособным участником, чем 25 лет спустя.

Позднейший разворот китайского коммунистического режима и его современное состояние служит подтверждением (конечно, не прямым) того, что нечто подобное могло произойти и в СССР. Но окончательно укоренившаяся после 1956 г. идеологическая косность встала на пути целого ряда экономических реформ, и, как следствие, советская империя функционировала со все меньшей эффективностью. Конечно, я не собираюсь отрицать, что после 1956 г. советский режим надолго стабилизировался в регионе Центральной Европы, но обращаю внимание на то, что у подобной консолидации была слишком высокая цена: не считая одного-двух впечатляющих жестов в духе модернизации, система не соответствовала вызовам времени. Следствием этого и стал неожиданно наступивший в 80-е гг. крах. В этом смысле падение советской системы в конечном счете восходит к 1956 г.