Все пошло прахом
Отсутствие ажиотажа объясняется, видимо, параллельными московскими гастролями Мариинки – театральные завсегдатаи и светская фауна устремились в оперу, смотреть, как Кирилл Серебренников одолевает вердиевского “Фальстафа”, а Дэвид Маквикар шлифует британский минимализм в “Повороте винта” Бриттена.
Между тем “Крум” – событие соразмерное. 44-летний Кшиштоф Варликовский, впервые показывающий спектакль в Москве, считается европейской звездой и одним из двух новых лидеров польского театра; с его ближайшим конкурентом Гжегожем Яжиной наша публика познакомиться успела. “Крум” представляли в прошлом году в Авиньоне, куда режиссеров из Восточной Европы зовут не то чтобы часто. Интересно, кстати, чем аукнулась эта работа французам?
У нас-то, будто запахом борща, шибает моментальным узнаванием. О, этот наборный, раскоряченный паркет, дерматиновые кресла и облупленная штукатурка – стандартный интерьер захолустного советского ДК, разве что потолочные вентиляторы кажутся чем-то заграничным, да окна-витрины по бокам сценической коробки отмыты чуть получше и не засижены мухами. По пьесе Ханоха Левина мы в Израиле 1970-х, но Кшиштоф Варликовский явно реконструировал тоскливый провинциальный ад собственного детства – ну а заодно и нашего тоже.
Крум, главный герой, возвращается домой из-за границы с пустым чемоданом, презрительным прищуром и тлеющими творческими амбициями. Он собачится с матерью, но та чуть не с визгом доказывает соседям, что гордится сыном: жив-здоров, приехал. Соседи любят ходить по свадьбам – пожрать. Друг-ипохондрик вот уж 15 лет решает вопрос, делать зарядку утром или перед сном. Местная красотка, переживающая по поводу большого зада, собирается замуж, но безропотно стелется перед Крумом, равнодушным, давно чужим.
Пьеса, довольно средняя, полна местечкового колорита: юморок, печаль, бармицва, притча о блудном сыне. Варликовский глушит этот сюжетный лепет единственной развернутой во времени и пространстве эмоцией: все обрыдло.
Музыка напоминает звук несмазанной, вертящейся по какой-то идиотской инерции карусели. Все, что происходит, космически бессмысленно: свадьбы, смерти, вялые совокупления на раскладных диванах-книжках – однообразно тошнотворны. Актеры виртуозно демонстрируют манеру, которую театральные теоретики ХХ в. назвали бы очуждением или остранением, – держат дистанцию от персонажа, как будто поглядывая на него со стороны, но готовы в нужный момент сорваться в истерику. Если угодно, можно называть это психологическим театром, однако действие так заторможено, малоподвижно, что больше похоже на инсталляцию, – когда ближе к финалу сюжет начинает-таки выбираться из затхлой безнадеги сценической атмосферы, испытываешь разочарование: коматозное отупение в “Круме” куда важнее любого событийного ряда, интонация бесконечно содержательней диалога.
Вот посреди пустой паркетной сцены мнутся две подружки на каблуках, одна – та самая красотка с задом, вторая – карикатурная уродина в садомазонаряде из кожзаменителя; пьяно пошатываясь, она описывает свой неказистый мужской идеал, хотя понятно, что даже мысль “да взял бы кто-нибудь” напрашивается в данном случае на ответ из анекдота про некрасивых женщин и количество водки: столько никому не выпить. Тупо зудит фонограмма, буквы субтитров кучно усиживают подвешенный над головами девиц монитор – представить сценку безысходнее довольно трудно.
Впечатленные критики пишут об утрате ценностей и разрыве всех человеческих связей, но концептуализация кажется здесь почти излишней. Заметим разве что, как Варликовский последовательно выделяет мотив самоунижения, потери всякого человеческого достоинства. Один из персонажей, отмеряя несколько сантиметров от пола, говорит Круму, что, даже если б тот был столь маленьким, он, говорящий, был бы еще меньше. Другой, умирая от рака, завещает, чтобы его “просто сдули” – что вся компания и проделывает, вываливая урну на стол и хором сдувая пепел прямо на зрителей. В этот момент приходит в голову, что “Крум” есть нечто среднее между выражением “ударили пыльным мешком” и гамлетовской фразой о человеке как “квинтэссенции праха”. И это, в сущности, идеальное соединение формы и содержания.