Чили-чили, трали-вали
Как-то я коротал время в аэропорту «Шереметьево», ожидая посадки. Рядом гомонила по-испански какая-то семья. Пожилая уборщица, орудовавшая шваброй, принялась ласково заигрывать с иностранными детьми, а потом знаками осведомилась, из какой они страны. Отец семьи ответил, что из Чили. Вряд ли он рассчитывал, что пожилая русская дама знает про такое государство, и оттого пытался на пальцах объяснить что-то про Южное полушарие и Латинскую Америку, но в ответ эрудированная уборщица обрушила настоящую пулеметную дробь из имен собственных: «Чили! Вальпараисо, любовь моя! Президент Сальвадор Альенде!» – восклицала она. Чилиец радостно кивал, но уборщица продолжала: «Генерал Пиночет! Хунта! Сантьяго! Дворец Ла-Монеда!» Иностранцы пораскрывали рты, а та все не унималась: «Виктор Хара! Корвалан! Сердце Лучо!!»
Чилийцы были явно растроганы тем, что трагическая история их страны принята так близко к сердцу простой уборщицей из далекой России. Конечно, женщина вряд ли была бы способна хоть приблизительно восстановить смысл событий, к которым относились неизвестно зачем застрявшие в ее голове имена. Она произносила их без восторга, без гнева, но с ностальгией, как вспоминают детские считалки, давно закопанные в теплом тряпье памяти.
Не знаю, как для кого, а для меня чилийский переворот 1973 года ассоциируется исключительно с первым студенческим романом. Я только что поступил в университет, и уже через 11 дней нас погнали в гостиницу «Юность» на какое-то псевдомолодежное и псевдоспонтанное мероприятие, перед началом которого строго проинструктировали, что скандировать и в какие моменты выражать искреннее возмущение. Прививку цинизма все мы, первокурсники, получили еще в школе, так что никто не удивлялся. Впрочем, нам с сокурсницей было не до Чили: мы целовались в каком-то закутке под несшиеся из микрофона здравицы и проклятия. «Ты прям какой-то Пиночет», – кокетничала она. «Сейчас возьму Ла-Монеду!» – резвился я.
В последующие годы все студенческие «картошки», вечеринки и т. п. неизменно сопровождались шутками и анекдотами про Чили. Сегодня из этого многообразия больше всего помнят, как «обменяли хулигана на Луиса Корвалана». Но ведь были еще и псевдодетские песенки типа «Чили-Чили, трали-вали, Корвалана посадили и Альенде расстреляли», были и частушки типа «Просыпаюсь утром рано/ – нет Луиса Корвалана./ Где же он, где же он?/ Он на острове Досон». Жаль, что посвященные Пиночету почему-то все матерные, так что целиком не процитируешь, разве что приличные окончания: «Диктатура Пиночета/ противоестественна» и «Все мы дружно осуждаем/ генерала Пиночета». Один мой знакомый целую поэму издевательскую написал. Помню строки: «Достал я соли/ и фунт маиса,/ чтобы жить в подполье/ в Вальпараисо./ Но не хватило/ маиса фунта –/ переманила/ на службу хунта». Это веселье было предсказуемой реакцией общественного сознания на ту пропагандистскую вакханалию, которую развернули советские власти вокруг Чили. Про Пиночета сдавали Ленинский зачет, проходили на политинформациях, талдычили по телевизору. Тогдашний зритель фрондерского панфиловского фильма «Прошу слова» умирал от хохота, когда героиня Чуриковой, узнав о чилийском перевороте, горько рыдает, а ее муж раздраженно цедит: «А я думал, с мамой что стряслось». Пожалуй, то была последняя идеологическая кампания такого масштаба на международную тему. Последний раз, когда власть до какой-то степени действительно ощущала свою правоту. И оказывается, достучалась просто-таки до каждого своего подданного. Вон уборщица до сих пор помнит. Вряд ли у нее всплыл бы в памяти Ярузельский или Бабрак Кармаль.
Тот картонный Пиночет умер на двадцать лет раньше своего реального и жестокого прототипа – вместе с советской пропагандой, чтобы через десять лет возродиться в новой России, но уже с обратным знаком, в виде положительного символа авторитарной модернизации. В разные моменты его безвкусный с аксельбантами мундир втихаря примеряли на себя и Громов, и Лебедь, достался же он в результате невзрачному подполковнику. Да и тот им, слава богу, не воспользовался.