Снова немного нового

В наши дни, должно быть, не так-то просто маркетировать Новый год: вокруг и так, если верить рекламе, круглый год одно новое. Другого сейчас просто не бывает, разве что такое старое, которое ново тем, что оно старое (это называется винтаж).

В результате мы постепенно начинаем сомневаться в новизне нового. На старости лет многие остывают к новогоднему празднику: признаются сами себе, что просто привыкли, а на самом деле давно уже не чувствуют в нем никакого смысла. Первого января обычно настигает не только похмелье, но и острое ощущение разочарования: столько было шуму, обещаний, пожеланий, поздравление самого президента, и вот просыпаешься (утром или часов в шесть вечера, как уж выйдет), а за окном все более или менее то же самое, если не считать гильз от петард. Чтобы уяснить себе, что это вот и есть совершенно новый в нашей жизни год и что все вокруг внутренне преобразилось, требуется серьезный акт веры. Ну, допустим, подкрепленный скромным локальным чудом. Например, чтобы телевизор ровно в полночь потух, если вы не заплатили вперед за тарелку.

Может, оттого-то мы все так и любили раньше Старый Новый год, что в нем уж не было вовсе никакой отсылки к чему-то реальному, пусть даже к листкам календаря. Если Новый год – это выдумывание новизны там, где ее не так-то много, то Старый Новый год, что подчеркнуто и его названием, – это был радикальный отказ принимать течение времени в принципе, что прекрасно соответствовало атмосфере брежневского времени, когда этот праздник и расцвел.

Мы теперь этот Старый – так сказать, суверенный – Новый год редко празднуем. Сил обычно уже не хватает, все они уходят на корпоративный шабаш по поводу западнохристианского Рождества. А меж тем, может быть, наш теперешний Новый год – это именно что Старый Новый год.

Наше время все чаще сравнивают с брежневским. Предновогодний юбилей генсека этому способствовал, и мало кто из комментаторов на это не намекнул. Развитый язык намеков, кстати говоря, – тоже нечто от той эпохи. Правда, тогда аудитория была тренированная, сейчас в меньшей степени, поэтому стоит сказать прямо: у нас сейчас приватизированный застой. Относительная сытость и довольство, обеспеченные высокими ценами на нефть. Относительный мир, цена за который не подлежит разглашению. Международное признание – пусть даже в качестве монстра, которого все боятся (см. недавнюю обложку журнала The Economist, где наш с вами всенародно избранный президент был изображен с каким-то смертоносным опрыскивателем в руках).

Собственно, мечта наша сбылась. Насколько я помню, в позднее брежневское время, на которое пришлась моя студенческая юность, мы на Новый год и вообще страстно желали только одного: чтобы все оставалось более или менее как было, но чтобы можно было ездить за границу, читать Оруэлла и прочую антисоветчину, а также свободно покупать модные шмотки. Именно это мы и получили.

Сейчас, по моему скромному мнению, новогодняя мечта основной массы нашего населения осталась той же, но за вычетом позиций насчет Оруэлла и модных шмоток. Тут и желать смысла нет, можно даже из дому не выходить, а заказать все по Интернету. Наша сегодняшняя мечта – стабильность. Это волшебное слово, волшебное пожелание повторяем мы с утра до вечера, и не так уж и важно, что мы в него вкладываем: «лишь бы не было войны», «лишь бы мой нереальный оклад случайно не урезали» или «лишь бы он пошел на третий срок».

С замиранием сердца сядет наша огромная страна перед телевизором 31 декабря, страстно желая услышать: «Дорогие сограждане, Нового года не будет. Это я вам гарантирую лично».

И ведь можно дожелаться.