Сорокинская ярмарка
Публика сидит на помостах, воздвигнутых прямо на арьерсцене. Хлипкий дощатый настил образует игровую площадку. На которой Иван Иванович – Николай Мартон и Иван Никифорович – Виктор Смирнов в подробной реалистической манере, в лучших традициях александринского мастерства начинают разыгрывать знаменитый диалог бранчливых миргородских помещиков.
Но не для того в процессе капремонта старейшего российского театра сцену начинили самым современным оборудованием, чтобы в результате два актера играли на коврике. Когда дело дошло до пресловутого “гусака”, послужившего причиной кровной обиды, коврик исчезает, а дальше художник Александр Шишкин использует технические возможности на всю катушку. Доски взмыли вверх – и, как в “Страшной мести”, вдруг стало видимо во все концы света. Перед зрителем встает трехэтажная конструкция. Внизу – раздолбанная кухня, где на газовой плите бьется зловещий язык пламени, выше – клетушка, едва вмещающая огромную тушу Ивана Никифоровича, еще выше обитает худосочный Иван Иванович, у обоих телевизоры образца 50-х с антеннами-рожками. То один с коммунальной яростью стучит другому в потолок, то второй – в пол соседу.
И завертелось. Какая-то дама, в длинном черном платье, с пахитоской, проводит по кругу под уздцы лошадь, впряженную в телегу (на ней и мебель возят, и живых персонажей, и корыта-гробы с разнообразными телами в них). С неба сыплются мятые куски бумаги. Разбитные парни в рванине периодически пытаются на веревке поднять на верхний этаж (к Ивану Ивановичу?) пианино – от молодецкого окрика Ивана Никифоровича оно рухнет вниз и развалится. А задолго до того выйдут все участники и грянут хором из “Мертвых душ”. Композитор Александр Маноцков изготовил буквально гимн Советского Союза, только со словами “Русь, куда ж несешься ты?”.
Дальнейшее, надо думать, служит ответом на этот сакраментальный вопрос.
Вслед за гимном по радио объявляют “литературные чтения”, и актер Михаил Долгинин, пародируя этот замшелый жанр, оглашает фрагменты “Повести о том, как поссорился...”. Например: “Я бы изобразил, как в одном из этих низеньких глиняных домиков разметавшейся на одинокой постели чернобровой горожанке с дрожащими молодыми грудями снится гусарский ус и шпоры, а свет луны смеется на ее щеках” – подпуская в голос столько елейной фальши, что в этом характерном для Гоголя подозрительном, нехорошем месте начинает мерещиться Сорокин с его жировоском и студнем из человечьих ножек.
Что и последовало. Медленно опускается двускатная крыша, из трубы с залихватской легкостью упруго взлетает на воздух хрупкая женщина с ружьем и веером. Светлана Смирнова играет всех особ слабого пола, прежде была бабой, вынесшей проветривать то самое ружье, что прельстило Ивана Ивановича, теперь скинула тулуп и парит в ночной рубашке, но при ружье. Из трубы же на крышу выбирается заправский карлик (Алексей Ингелевич) и разыгрывает с Иваном Ивановичем первую сцену “Тараса Бульбы”, когда Тарас бьется с сыном на кулаки. Жуткие повара-официанты с вставным золотым оскалом хватают коротышку, волокут на разделочный стол, хряпают топором, возвращают на блюде, обряженного в расшитый жемчугами кафтан. “Отец” отрывает у него руку и с наслаждением ее поедает (из бутафорской руки ловко извлекает настоящую куриную ногу, так что жует взаправду – на актерском жаргоне называется “подворовать”).
Эта сцена – из лучших в спектакле. Его создатели исхитрились перевести на язык другого искусства умонепостигаемую прозу Гоголя, им удалось создать атмосферу дурного сна, в котором сквозь добротную живописность проступает бесовщина.
Получился очень гоголевский мир, где, к примеру, пьяницы-судейские и увечный городничий, наполовину состоящий из протезов, оборачиваются крепкими страшноватыми мужчинами в черных костюмах, пришедшими помянуть обоих Иванов. Их тост “За христианскую веру!” звучит издевательски – какое уж христианство, когда никто никого не может простить не только здесь, но и за гробом. Тут же баба поет плач-молитву на слова финала “Страшной мести”, логично подверстав вековую вражду из этой притчи к бытовой ссоре.
Отличная, кстати, стилизаторская работа Маноцкова, который напитал действие траурно ревущей медью, “духовными” хорами, протяжной виолончельно-альтовой печалью и нервными пиццикато этого струнного дуэта. Как не раз бывало на театре, от Бога представительствует музыка, а на земле (реальной, черной, она обнаруживается под досками настила) творится ад кромешный, регулярно оглашаемый визгом бензопилы. Иваны, разумеется, не имена героев повести, а определение народа, как фрицами у нас звали немцев. Прибавим к текстам Гоголя, использованным автором “переложения для театра” Денисом Ширко, “Сорочинскую ярмарку”: “И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему”.