Жить торопится
Все театры должны обновляться, театры с историей вынуждены обновлять даже свой музейный золотой фонд: из классики выветривается жизнь, и она перестает быть классикой. Процесс обновления в нашем оперном театре начался с запозданием: по идее, он был бы уместен в эпоху перестройки, но тогда все были озабочены лишь выживанием. Сегодня пора возвращаться к традиционной эстетике, но театры еще не успели всласть от нее отдохнуть. И появляются спектакли, задуманные сразу в две стороны, в которых новации мешаются с реставрационными тенденциями.
Режиссер Дмитрий Черняков, ставивший “Евгения Онегина” в Большом театре, сознательно сыграл на этом противоречии и в целом одержал победу. “Борис Годунов”, сделанный там же Александром Сокуровым, не стал художественным достижением, но совершил технологический рывок. В новом “Евгении Онегине” Театра Станиславского, к сожалению, нет ни того ни другого.
Спектакль, разговор о котором шел еще лет шесть назад (тогда сторонники версии Станиславского даже организовывали коллективные письма в ее защиту), выглядит так, словно его наскоро придумали вчера, не успели поставить и отрепетировать. Все это не похоже на почерк режиссера Александра Тителя, который приучил нас к театру, любовно продуманному до мелочей.
Красивые решения есть. Вот пейзанки разбрасывают осенние листья, потом снег. Вот дворники швабрами очищают сцену. Вот они же швабрами выметают труп Ленского. Вот бегает дворовый мальчик, в салазки жучку посадив. Вот эффектно оживают набеленные статуи и принимаются стайкой бродить по сцене, подглядывая за героями (подобным образом персонажей “Кольца нибелунга” созерцали огромные боги в Мариинском театре). Вот они замерли от любопытства: прогонит княгиня Гремина Онегина или же на этот раз опера Чайковского пойдет по счастливому сценарию? Целиком придумана одна сцена – бал у Лариных. Ловким приемом вдруг выгораживается гардеробная, и выяснение отношений между Ольгой и двумя ее кавалерами сразу напоминает обстановку киностудии, где актерская молодежь примеряет на себя пушкинские костюмы и роли. Так в ранних фильмах Сергея Соловьева рифмовалась молодость и вечно живая классика. У Александра Тителя тема молодости тоже любимая. У него все молодые, включая няню, Ларину, Гремина. Ради контраста в роли месье Трике является экс-премьер театра, героический тенор Вячеслав Осипов. Совсем не на пользу музыке, но идею поколений символизирует.
Однако все изюминки, увы, тонут в море ходульных и непроработанных мизансцен, решенных, как говорят музыканты, “крупным помолом”. Начальные картины вообще не сделаны – чтобы как-то сгруппировать актеров в огромном пространстве, понадобился висячий мост (он был к месту в “Кармен”, другом спектакле Тителя). Отповедь Онегина Татьяне на фоне развешанных простынь – едва ли золотая идея. Крестьянские хоры и пляски для простоты дела купированы, и апелляция Ольги, решившей поплясать, лишилась адреса.
Сценография “Онегина” сделана по строгому макету покойного Давида Боровского и красиво освещена Дамиром Исмагиловым. Колонны – привет спектаклю Станиславского. Но они еще и вписывают действие в лунный цикл: клонятся набок, как ось небесного светила, поворачиваются черной либо белой стороной. Эта лаконичная определенность не знает полутонов: мир оперы Чайковского оказывается четко разделен на “день забот” и “тьмы приход”.
Молодость певцов также имеет обратную сторону – зрелых вокальных работ в спектакле нет. Хор звучит очень хорошо, оркестр тоже – но все это не благодаря, а вопреки дирижерской палочке Феликса Коробова. Главный дирижер театра славится любовью к быстрым темпам: бывало, разгоняет какую-нибудь увертюру до предельной скорости. Но партитура “Онегина” не проходит теста на столь лихой стиль: темпы лихорадочно убыстрены и не оставляют певцам шанса пропеть положенный текст. В письме Татьяны споткнулся прелестный гобой, а Полонез, в чьей репризе Коробов вдруг поддал газу, спасло лишь то, что авторы спектакля избавили себя от постановки танцев.
В сухом остатке новый “Евгений Онегин” – красивая картинка, вместившая в себя недоношенную студийную работу. Морально устаревший шедевр Станиславского заменил спектакль, не успевший морально родиться.