Реинкарнация Мерилин
К третьей картине – праздник и народное гулянье у подножия Эйфелевой башни – Нетребко, преодолев некоторую зажатость голоса, распелась окончательно: ее сопрано обрело победительную звонкость, легкость и полетность. Выглядела она как картинка: белое облегающее платье с пышной юбкой и красным кантом, невообразимой высоты шпильки на стройных ногах и широкополая шляпа, своей белизной оттеняющая темные кудри.
Сенсационности добавляет участие в постановке мегазвездного дуэта Анна Нетребко – Роландо Виллазон. Перед премьерным спектаклем у дверей театра бурлила и вибрировала нарядно разодетая толпа: светское значение события явно затмевало его художественную составляющую.
Однако в темном зале уши сразу благоприятно отреагировали на то, как уверенно и точно ведет увертюру приглашенный дирижер Патрик Фурнилье, съевший собаку на интерпретациях опер Массне, да и вообще французской музыки. Потом глаза оценили красоту и дотошную подробность сценографии Йоханнеса Лейакера: настоящий французский вокзал, с часами, стеклянным куполом, круглыми столиками кафе и массивным паровозом, выдвигавшимся сбоку. Выпорхнувшая на перрон девушка в красном берете мило смущалась, не забывая кокетливо поглядывать на мужчин; это и была Манон – юная провинциалка, сфинкс и сирена в одном лице, будущая дива полусвета и сокрушительница сердец.
Анне Нетребко партия Манон пришлась не просто впору; казалось, Массне написал роль специально для нее, для ее голоса и ее внешности. Идеальное, фантастическое совпадение: та же легкость, кураж, веселость и грациозность есть в Анне, какой она предстает со страниц журналов, – и в оперной Манон.
Для режиссера Винсента Патерсона “Манон” стала дебютом в оперном театре. Американский хореограф, работающий с Майклом Джексоном и Мадонной, поставивший на Бродвее несколько мюзиклов, продемонстрировал на чужой для него территории оперы уверенное владение сценическим пространством. Массовые сцены получились многослойными и полифоничными; внимание распределено между судачащими торговками, пожилыми проститутками, обсуждающими наряд Манон, и ее кузеном (партию Леско удачно спел Альфредо Дазу, ведущий баритон Staatsoper), шутливо обращающимся с арией к маленькой девочке с косичками.
Берлинская постановка – копродукция с Лос-Анджелесской оперой: спектакль привезли из-за океана (где им дирижировал Пласидо Доминго) и в точности воспроизвели на берлинской сцене. Легкомысленный дух и летучая слава Голливуда витают над сценой, невзирая на узнаваемые парижские виды. Американцу, ставящему оперу в Городе ангелов, не избежать голливудских архетипов и национальных американских мифологем. И режиссер недвусмысленно намекает на то, что в судьбе Манон повторена история Мерилин Монро: поэтому действие перенесено в 50-е гг. В предпоследней сцене Манон появляется в ночном клубе под руку с де Грие неожиданно преображенной: исчезли темные кудри, на ней белокурый парик и блескучее узкое платье, обтягивающее фигуру как змеиная кожа. Манон сладострастно обвивается вокруг стального столба для стриптиза, и выглядит это весьма эротично.
Патерсон по полной программе обыграл в постановке все достоинства певицы: ее природную гибкость, длинноногость, умение двигаться, ее поистине гламурную внешность. Правда, Нетребко умудряется держаться на грани, за которой начинается откровенная пошлость. Даже когда выставляет ножку на скамью, снимает носок и медленно чертит карандашиком по лодыжке фальшивую стрелку несуществующих чулок. Даже когда взбирается коленками на скамью и поводит аккуратным задиком в такт двигающемуся поезду. Эротических красок и приглашения к вуайеризму в спектакле хватает: в мансарде Виллазон и Нетребко в неглиже гоняются друг за дружкой по огромной кровати и затихают – уже на столе. В сцене праздника она премило подергивает плечиком и невзначай обнажает коленку, взбираясь на ослика, – тут мужскую половину зала пробирает дрожь. Зато когда открывает рот Виллазон и издает сладостные, с итальянской слезой, звуки – он повергает в священный трепет женскую половину, так что баланс впечатлений не нарушается.
В финале, когда из тюремной двери выходит исхудавшая, чумазая, остриженная нищенка, по залу проносится судорожный вздох. Слишком велик контраст между победительной куртизанкой и тем существом, в которое превратила героиню французская пенитенциарная система. Последний дуэт исполнен слез и благородной печали: кавалер, подняв на руки безжизненное тельце возлюбленной, уходит с ним вдаль, к багровым облакам: он и она обретают бессмертие в любви.
Успех “Манон” у пресыщенной берлинской публики – не просто плод умелой рекламы и очарованности звездными именами. Похоже, назревает новая тенденция: жесткий, подчас агрессивно-эпатажный, нарочито осовремененный театральный язык готов уступить место сглаженному стилю. Спектакль “Манон” – бомба замедленного действия. Чем больше подобных постановок появится на европейских оперных сценах, тем быстрее на смену евротрэшу придет красиво упакованный, мутирующий под бродвейские мюзиклы оперный продукт. Глубины подтекста в нем, возможно, будет маловато, но какова картинка!