ГЛОБАЛИЗАЦИЯ: Госкапитализм пугает мир
Государственный капитализм и ресурсный национализм становятся двумя главными экономическими темами нашего времени. Во многих странах Азии, Ближнего Востока и в России правительства ищут способы, как с помощью валютных резервов и сбережений страны приобрести зарубежные активы.
Идея использовать государственные средства не нова. Инвестиционное бюро Кувейта было создано еще после первого нефтяного бума. В начале 1980-х гг. в Сингапуре появилась государственная инвестиционная корпорация, которая может похвастаться успешной инвестиционной стратегией.
Новизна сегодняшней ситуации в том, что число стран, выстраивающих подобную стратегию, резко выросло, в их распоряжении находятся огромные суммы, а их цели вызывают больше споров, чем раньше. Стратегический инвестиционный фонд Китая, которому передается от $200 млрд до $300 млрд, лишь один из последних примеров. Источники потенциальной напряженности, связанные с деятельностью этого фонда, стали очевидными после того, как правительство КНР приняло решение инвестировать $3 млрд своих средств в американский фонд прямых инвестиций Blackstone Group.
Не все страны, в активы которых инвестируются деньги, в восторге от этого. Власти Таиланда негативно отреагировали на покупку доли в телекоммуникационных компаниях Таиланда фондом Temasek, единственным акционером которого является министерство финансов Сингапура. Компания Dubai Ports World вынуждена была отказаться от попытки купить компанию P&O, управляющую 16 американскими морскими портами. Тогда дело дошло до дебатов в конгрессе о национальной безопасности. Также была заблокирована покупка китайской CNOOC американской компании Unocal. Нет поводов ожидать, что эта враждебность исчезнет после президентских выборов в США в 2008 г.
Много вопросов вызывает практика использования государственных средств для покупки стратегически важных энергетических активов. Самый наглядный пример – интерес Китая к сырьевым и добывающим компаниям, особенно африканским. Это вызвало негативную реакцию некоторых стран Африки. Но они не могут позволить себе протестовать слишком активно, учитывая необходимость привлекать прямые иностранные инвестиции. Остается открытым вопрос, как рынки будут справляться с растущим объемом межправительственных сделок по купле-продаже сырьевых ресурсов, а также сделок, в которых государственные инвестфонды покупают доли в добывающих компаниях.
Не менее сложной кажется тема инвестиций в отдельные компании. В США опасаются иностранных правительств, покупающих стратегические пакеты акций компаний, относящихся к ключевым отраслям промышленности. Это легко просматривается по тому, как Америка блокирует подобные сделки, например в случае с Dubai Ports. Для этого американским политикам достаточно бывает спросить: а сможет ли Китай за рубежом соблюдать право интеллектуальной собственности, если он не может гарантировать его соблюдения на своем рынке? Очевидно, что в ответ на государственные запреты США фонды будут вынуждены прибегать к более сложным, скрытым сделкам. Также вероятно, что эти деньги переориентируются на более открытые рынки, например британский.
При том что рефлекторная реакция Запада на эти процессы – протекционизм, есть возможность использовать тенденцию госкапитализма, чтобы ускорять позитивные изменения на рынках стран-инвесторов. Например, финансовый сектор Великобритании сохраняет приверженность так называемому “уимблдонскому эффекту”: лучше, если Лондон будет оставаться одним из ключевых финансовых центров мира, несмотря на то что его сильнейшие игроки принадлежат иностранцам. Однако на кортах Уимблдона площадки ровные и игра идет в обе стороны. Китайские банки вправе покупать, владеть и даже биться за полный контроль над британскими банками, но может ли иметь место обратное? Если Запад примирится с тем, что китайские компании могут свободно покупать активы за рубежом, это должно привести к усилению давления на Китай с целью большей открытости его внутреннего рынка. Подобное давление должно применяться и ко всем остальным странам, обладающим крупными государственными фондами, инвестирующими за рубежом.
Все это оказывает воздействие на рыночные цены. Золотовалютные резервы азиатских стран оцениваются в $3,3 трлн, а средства государственных инвестфондов Ближнего Востока – в $2 трлн. Эти фонды не станут главным двигателем глобального финансового рынка, но они все-таки могут повлиять на рынок США. Капитализация трех главных фондовых рынков США составляет $22,2 трлн, а госдолг, циркулирующий в виде казначейских облигаций, – $4,6 трлн. Более серьезные вопросы возникнут, если государственные фонды начнут вкладываться в растущие фондовые и долговые рынки Азии, Латинской Америки и Африки. На этих региональных рынках, небольших по размеру и уровню ликвидности, влияние государственных фондов будет куда заметнее.
Однако и на развитых рынках могут возникнуть трудности, если акционером какой-либо компании, оказавшейся в ситуации недружественного поглощения, будет государственный фонд. Хотим ли мы столкнуться, например, со случаем, когда фонд под управлением российских чиновников будет решать судьбу крупного поглощения в банковском секторе Европы?
На нынешнем поворотном этапе, который переживает международная торговая система, проблема госкапитализма – это та область, в которой ВТО должна выяснить, возможна ли здесь выработка каких-то правил игры. Если ничего не делать, процесс глобализации приведет к тому, что самым распространенным ярлыком вместо “Сделано в Китае” станет табличка “Принадлежит Китаю”. (FT, 8.06.2007)