Майкл Калви и Алексей Калинин, соуправляющие партнеры Baring Vostok Capital Partners
Майкл Калви не побоялся в 1994 г. оставить спокойную работу в Европейском банке реконструкции и развития (ЕБРР) и Salomon Brothers, чтобы переехать в Россию и стать управляющим местного фонда группы Baring Capital. Но эта “глупая”, по его выражению, идея никогда бы не стала реальностью без местной команды и в первую очередь второго соуправляющего партнера Алексея Калинина. Инвесторы первых двух фондов Baring Vostok Capital Partners (BVCP), вложившие $365 млн, получили $1,3 млрд дивидендов. Поэтому, чтобы собрать последний фонд на $1 млрд, BVCP понадобилась всего пара месяцев. В интервью “Ведомостям” Калинин и Калви рассказывают, как они противостояли российским рейдерам, покушавшимся на их прибыльные проекты, и уверяют, что прибыльными были девять из 10 их инвестиционных идей.
– В марте BVCP закрыла четвертый фонд. Инвесторы готовы были отдать вам $2 млрд, но вы решили ограничиться половиной суммы. С чем это связано?
Майкл Калви: Мы собрали $1 млрд для главного фонда и $450 млн – для дополнительного, средства которого также будут направляться в проекты. Мы считаем, что самые интересные и выгодные проекты – это в среднем $40–100 млн. Но если понадобится более $100 млн, мы сможем использовать капитал параллельного фонда, чтобы инвестировать до $250 млн. Мы не особенно ориентируемся на такой масштаб, но сможем это сделать, если найдем что-то интересное.
– Какой процент собранных денег удается инвестировать?
Алексей Калинин: Примерно 90%. Остальное – это расходы на юристов, комиссионные за управление и текущие расходы на подготовку и завершение проектов.
– Два года назад самым прибыльным проектом у вас был Burren Energy. С тех пор что-то изменилось?
М. К.: Пока наш самый успешный проект – это СТС, и у нас очень большие ожидания от “Яндекса”, Europlan и “Озона”. От нефтяного проекта мы получили в 20 раз больше, чем вложили (объем вложений BVCP не раскрывает. – “Ведомости”). Это суперхороший результат, но СТС – еще лучше, и “Яндекс”, наверное, будет лучше. Но это были экстраординарные проекты, которые скорее всего невозможно будет повторить. В ближайшие 3–4 года будут сверхрезультаты, когда мы будем выходить из проектов, начатых 3–5 лет назад. То, что мы делаем сейчас, – тоже хорошие проекты, но таких результатов больше наверняка не будет.
– Какую же доходность вы ожидаете?
А. К: Страшно назвать. От предыдущих проектов – 40–45% годовых. Она будет падать, но в ближайшие 3–4 года 30% – это реально. По мере развития рынка эта планка будет снижаться – она у всех снижается. Экономика становится крупнее, а в развитой экономике риски другие и доходность другая.
– Не страшно ли было собирать новый фонд ровно за год до президентских выборов?
М. К.: Никто из директоров наших портфельных компаний не волнуется по поводу политической ситуации, поэтому и мы спокойны. Наши инвесторы волнуются, а мы – нет.
А. К.: Мы не беремся ни за какие зависимые от политики или чувствительные к политическим изменениям проекты. Есть и ряд других ограничений. Нам и нашим инвесторам, в числе которых, скажем, ЕБРР, запрещено инвестировать в проекты, например нарушающие экологию или связанные с производством крепкого алкоголя, табака и оружия.
– Кто еще кроме ЕБРР инвестирует в ваши фонды?
М. К.: Мы не можем по нашим соглашениям с инвесторами привести конкретные названия. 80% средств – это деньги больших пенсионных фондов и страховых компаний из Европы, Канады и США. Среди наших инвесторов – несколько крупнейших американских пенсионных фондов. Оставшиеся 20% – из Юго-Восточной Азии и арабских стран.
– А соотношение между ними как-то меняется?
А. К.: Количество европейских денег сокращается, количество азиатских – растет.
– Что, по вашему мнению, нужно делать, чтобы преуспеть на российском рынке?
М. К.: Трудно сказать, но за прошлые пять или семь лет даже наши глупые идеи все равно срабатывали. Даже из неудачных проектов большинство были более-менее нормальными. В будущем станет гораздо сложнее: мы будем терять деньги на глупых идеях, а зарабатывать – только на хороших. Но зато мы гораздо опытнее и – благодаря менеджерам и партнерам – гораздо сильнее, чем 5–7 лет назад.
– Какие проекты вы считаете неудачными?
А. К.: У нас не очень успешно получились два проекта в лесоперерабатывающем секторе. Казалось бы, лес – это один из главных ресурсов России, заготовка и переработка леса должны быть перспективны, и мы сделали четыре проекта в этом секторе. Один проект – Сыктывкарский ЛПК – был очень хороший: мы сделали лидера на рынке офисной бумаги. А неудачным оказался лесной проект на Сахалине. Мы считали: поскольку регион близок к одному из лучших в мире рынков потребления – Японии, то японцы, традиционно привыкшие к этому породному составу дерева, будут с удовольствием его покупать. Но некоторые вещи мы не учли. Во-первых, очень слабо развитую инфраструктуру, из-за чего себестоимость заготовки и переработки была намного выше. Во-вторых, в технологии заготовки и переработки леса есть цикл, и мы попали в спад.
М. К.: Чтобы на лесе зарабатывать, надо серьезно инвестировать в переработку. Но мы не могли вкладывать в этот проект еще $20 млн или $50 млн и решили просто выйти из него. Если смотреть только на лесоперерабатывающий сектор, то наш общий результат все равно хороший. За последние 13 лет мы потеряли деньги только в 10% всех проектов, в 90% мы зарабатывали прибыль. И от этого все наши инвесторы немножко в шоке, потому что они видели, что случилось в России в 90-е гг., когда большинство иностранных фондов потеряло деньги в половине или даже двух третях проектов.
– Два года назад вы говорили, что частный капитал представлен в России на 95% нашими компаниями и лишь на 5% – иностранными. А как сейчас обстоят дела?
М. К.: Пропорция та же самая и сегодня. Но рынок стал более фрагментированным, чем 2–3 года назад. Раньше его занимали почти исключительно олигархи, а сейчас к ним добавились другие фонды и [институциональные] инвесторы, а также разбогатевшие индивидуальные инвесторы, готовые вкладывать деньги в большие проекты. Из-за этого рынок сейчас более конкурентный. С одной стороны, это минус, потому что теперь у нас не 5–6 конкурентов, а 100, а с другой – это лучше, так как капитал сосредоточен не у пяти или шести владельцев, рынок более устойчив.
– Появились ли новые перспективные отрасли для инвестирования или приоритеты все те же – нефтянка, финансы?
А. К.: Вспомните, что представляла собой экономика России в 1980-е гг., когда мы обеспечивали сырьем не только другие республики Советского Союза, но и всю Восточную Европу. Затем был 10-летний переходный период, когда экономика переориентировалась и Россия начала развивать перерабатывающие отрасли. Сейчас интерес к перерабатывающим проектам еще больше. Вторая тенденция – это бурный рост сервиса в различных отраслях. Посмотрите на долю, которую сервис раньше занимал в экономике нашей страны, и на ту, что он занимает в Европе или Америке, – разница колоссальная.
М. К.: Сервисные услуги, наверное, будут составлять более половины всех наших инвестиций.
– А куда будут вложены остальные деньги?
А. К.: Наши основные фонды прямых инвестиций не имеют возможности инвестировать в рынок недвижимости. Мы всегда с сожалением наблюдали, сколько интересных проектов сейчас делается в России на этом рынке, и тоже хотели начать им заниматься. Поэтому мы сформировали отдельную команду для управления проектами в области коммерческой недвижимости в российских регионах – BV Development.
– Были случаи, когда вашему бизнесу кто-то мешал? Как, в частности, складываются отношения с властью?
А. К.: Правительство наконец-то начинает занимать некую протекционистскую позицию. В середине 1990-х, когда мы занимались тем же сахалинским лесом, нам не помогали, а только мешали, в первую очередь местные власти. Сейчас федеральное правительство начинает понимать, что пора заканчивать торговать круглым лесом, надо заниматься развитием собственной перерабатывающей базы. Вводятся запретительные пошлины, даются какие-то льготы и стимулы переработчикам. В случае на Сахалине была протекционистская политика в интересах “своих” предпринимателей, а нам – “чужим” – мешали.
– А как мешали?
А. К.: С получением лицензий, например. На аукционах лицензии отдавали не нам – мощной структуре с финансами, у которой есть возможность закупить технику, а местным компаниям, у которых не было ни техники, ни возможности этим заниматься. На протяжении пяти лет раз или два в год нас атаковали рейдеры. Сыктывкарский ЛПК атаковали, например. Кто атаковал, называть не будем, хотя мы всех знаем.
– Кого вы считаете основными конкурентами на российском рынке?
М. К.: Есть три или четыре группы конкурентов. Во-первых, это другие фонды прямых инвестиций – такие же, как мы, но поменьше масштабом. Это Russia Partners, Delta Private Equity, Alfa Capital Partners. Во-вторых, есть глобальные фонды, которые пока мало работают в России и которые пришли сюда гораздо позже. Например, TPG, Permira, Blackstone. Это огромные фонды, и они очень интересуются Россией. Третья группа – это хедж-фонды и инвестбанки, которые вкладывают свои деньги. Они становятся миноритарными акционерами, но никогда не покупают контрольные пакеты. Они активно участвуют в управлении, но инвестируют обычно всего на год-два. А четвертая и самая большая группа – это были, есть и будут русские деньги. В принципе, если какой-то человек, владеющий бизнесом, хочет его продать, он без труда найдет покупателя из этой группы русских денег или глобальный фонд, который заплатит ему больше, чем мы. Мы же постараемся найти возможность сделать еще что-то, кроме собственно вложения денег: помочь бизнесу, участвовать в разработке и реализации стратегии и управления, найти партнеров. В этом наше преимущество.
– На сайте BVCP есть окошко, которое называется “Если у вас есть проект”. А были случаи, когда вы брались за проекты, предложенные через Интернет?
А. К.: Часто бывает, что люди приходят поговорить о своем проекте, но в данный момент они неинтересны для фонда прямых инвестиций. Но они к нам возвращаются через 2–3 года. Если мы видим, что в информации, которую нам присылают, есть изюминка, мы с этими людьми обязательно встречаемся и разбираем все сильные и слабые стороны проекта, обсуждаем, что нужно сделать, чтобы они стали интересны для нас.