Сошлись химерами

Сложно сказать, намеренно ли Джонатан Милз связал воедино два первых представления своего первого фестиваля. Если да, то он ничего не сказал об этом в приветственной речи, которая была посвящена славному прошлому (ведь в этом году фестивалю исполняется 60 лет), но не затрагивала ни настоящего, ни будущего. Возможно, Милз уже устал говорить об этом в многочисленных интервью, которые он давал в преддверии открытия, угрожая расторгнуть свой пятилетний контракт, если сильные мира сего не обеспечат большего финансирования, чтобы поддержать международную репутацию Эдинбурга.

Конечно, как прекрасно знает Милз, искусство говорит само за себя, и эти два произведения, одно 50-летней давности, другое – написанное ровно 400 лет назад, были значительно более красноречивы, чем он. В отличие от своего предшественника, Брайана Макмастера, менеджера и энтузиаста, Милз – композитор и интеллектуал. Сквозь всю его программу проходит тонкая нить продуманных идей, и в центре всего стоит история об Орфее. Связь между Кандидом и Орфеем, возможно, не слишком очевидна, но чем больше о ней думаешь, тем более явной она становится.

Как и подобает первой великой опере, “Орфей”, написанный Монтеверди для мантуанского двора в 1607 г., изучает человеческое бытие и пытается найти в нем смысл. “Кандид” Леонарда Бернстайна совершил подобное исследование в середине 1950-х гг. в столь же фантастическом духе, но значительно веселее. Оба произведения говорят нам о том, что, как бы мы ни цеплялись за химеры Элизия/Эдема, мир совсем не сладок. “Разве ты не понял, что в этой жизни всякое удовольствие недолговечно?” – увещевает Аполлон наказанного Орфея в заключительной сцене оперы Монтеверди, в то время как “Кандид” прощается с нами моралью, гласящей, что “добро и зло, радость и скорбь тесно сплетены”.

Различие состоит в настроении: если музыкальная аллегория Монтеверди заключает, что все мы можем одержать победу над жизненными препятствиями, то комическая оперетта Бернстайна с первой до последней ноты – насмешка над философией оптимизма.

В обоих случаях здравый смысл в конце проявляется слишком резко для того, чтобы быть убедительным. Важнее сам процесс, и в Эдинбурге это стало очевидным.

“Кандид” задал фестивалю начало энергичным щелчком. Полуконцертное представление доказало, что партитура Бернстайна прекрасно работает в любых условиях, если только ее исполняют стильно. Основанная на последней, двухактной версии, но исполненная в значительно более живом темпе и с остроумно осовремененным разговорным текстом, она показала, насколько сильно вся вещь зависит от Рассказчика (он же Панглос), на котором лежит титаническая роль церемониймейстера.

Томас Аллен великолепно справился с этой ролью в окружении состава, понимавшего, сколь многого стоит Бернстайн в качестве развлечения. Мэттью Поленцани был сладкоголосым Кандидом, Лора Эйкин – бойкой Кунигундой, а Кэтрин Хэррис, Кит Льюис и Дженнифер Джонсон отличились во второстепенных ролях. Эдинбургский фестивальный хор звучал легко, а Роберт Спано, дирижировавший Шотландским симфоническим оркестром ВВС, заставил нас поверить в то, что музыка “Кандида” значительно глубже содержания пьесы.

“Орфей” Монтеверди в постановке Жильбера Дефло, привезенный из Барселоны, не оказался чем-то много большим, чем концерт в псевдоисторических костюмах: изобразительная эстетика была старомодной, действие – преимущественно статичным, хореография практически отсутствовала. Великих голосов не было, у Орфея – Фурио Дзанаси недостало харизмы. И тем не менее спектакль околдовывал, благодаря прозрачности музыки Монтеверди, безукоризненной выверенности хоров, искренности Дзанаси и других главных исполнителей. Всем этим мудро руководил Хорди Саваль, придавший музыке легкое ритмичное подводное течение.

Этот спектакль стал большим, чем простая сумма его составляющих. Можно ли будет сказать то же самое о первом фестивале Джонатана Милза? (FT, 12.08.2007, Елена Парина)