История на все вкусы
Новая экспозиция искусства ХХ века в Третьяковской галерее на Крымском Валу – главное свершение музея. Соединить вместе работы классиков авангарда – Ларионова, Малевича и Татлина, советский официоз с антисоветским подпольем и добавить к ним современное искусство, которое многим кажется мусором, – задача повышенной сложности. Но, как считает заместитель генерального директора Третьяковской галереи по ХХ веку Ирина Лебедева, ее придется через пять лет решать заново.
– Открывая экспозицию, вы ссылались на опыт зарубежных музеев. Но искусство ХХ века в нашей стране развивалось по другим законам, чем западное.
– Даже там музеи, которые показывают искусство ХХ века, периодически меняют постоянную экспозицию, по-разному работая с материалом. То она у них тематическая, то хронологическая, то они вдруг соединяют Малевича и современных художников. Для нас было важно понять самим и донести до всех – публики, критиков, искусствоведов, – что мы не делаем экспозицию навеки, а предлагаем тот вариант, который сейчас способны реализовать. Лет через пять мы поймем, в чем ошиблись, и, может быть, у нас созреет мысль, как лучше показать материал. Работа с искусством ХХ века – живой процесс.
– Были возражения?
– Вопрос так никогда не ставился. Даже внутри галереи было ощущение, что мы уже сделали экспозицию ХХ века, так зачем же ее переделывать? Но первый вариант открылся в 1998 г., с тех пор много всего произошло.
– Изменилось отношение к советскому прошлому, его заново полюбили. Но вы изменили не только идеологию экспозиции, но и ее состав.
– Появился новый материал. Когда мы делали первый вариант, то в коллекции практически не было работ художников, которых называют нонконформистами. Теперь они появились – часть подарили художники, что-то различные компании приобрели по нашей просьбе.
– В первом варианте экспозиции было разделение на официальное искусство и андеграундное, теперь его нет.
– Публику уже не интересует, был кто-то официально признан или нет. Это вопрос для искусствоведов. Сегодня мы не показываем нонконформистов как представителей какого-то направления или явления. Многие стали классиками, и для нас это художники, включенные в общую экспозицию как большие мастера.
– И работ художников актуальных направлений галерея раньше не покупала, а теперь залы, где выставлены инсталляции и объекты, – самые интригующие.
– К нам поступала коллекция современного искусства из музея “Царицыно”, и появилась возможность показывать то, о чем мы раньше и помыслить не могли. Это искусство благодаря биеннале и выставкам стало достоянием повседневной жизни многих людей. Оно поставило перед экспозицией новые задачи, но пройдет пять лет, и наверняка они изменятся.
– Новые художники заняли место, которое занимали другие художники?
– В общем, нет. Меня часто упрекают в излишней толерантности, но я слишком давно работаю в музее и помню, как здесь, в этих же залах, запрещали показывать Малевича с Кандинским, художников-нонконформистов. И когда сейчас призывают каких-то художников запрятать подальше в запасники на долгие годы, то мне это не кажется правильным. Борьба не дело музея. Наша задача – показать историю искусства ХХ века в нашей стране. Идея строительства музея современного искусства по западной модели для нас неприемлема. У них искусство ХХ века связано с поиском нового языка, а у нас была другая история. Странно делать вид, что это не так.
– Предлагали запрятать подальше скучный официоз, кондовый соцреализм?
– На соцреализм огромный спрос, особенно у иностранцев и особенно, мы это заметили, после выставки “Россия!” в Музее Гуггенхайма в Нью-Йорке. Вообще, на Крымском Валу публика другая, чем в Лаврушинском, здесь больше иностранных посетителей. И все годы, пока я здесь работаю, они спрашивают, где можно посмотреть конструктивизм и соцреализм, хотя не всегда понимают, что это такое.
– Но вы же художественный музей, вам важно качество произведений, а соцреализм – это идеология, а не живопись.
– Поэтому мы и решили показать классический соцреализм компактно, самыми известными вещами: “Сталин и Ворошилов в Кремле” Герасимова, “Незабываемая встреча” Ефанова, “Хлеб” Яблонской. С одной стороны, мы показали мифологию власти, с другой – мифологию жизни простого человека, у которого, согласно этой мифологии, жизнь становится все лучше и веселей. И в центре зала как символ соцреализма – модель “Рабочего и колхозницы” Мухиной. Здесь же мы позволили себе поставить две плазменные панели, демонстрирующие кадры из фильмов тех лет, которые поддерживают и повторяют то, что показано в произведениях. Отдельный ролик мы сделали по храму Христа Спасителя – он виден из окна зала. Надеемся, теперь всем понятно, что такое соцреализм.
– Экраны есть и в других залах.
– Мы выделили три информационные зоны, где показываются фильмы, чтобы, походив по залам, человек мог получить дополнительную информацию, исторический фон. В залах мы не хотели его показывать, чтобы не отвлекать внимания от самих произведений. И все сложные коллизии ХХ века, которые не всем хорошо известны, особенно молодежи и иностранцам, мы вынесли в эти зоны. Они особенно важны именно для второй половины века. Про его начало, про авангард, про соцреализм написаны тома, были выставки. А вот послевоенное время еще близко, и большая часть материала вызывает отторжение просто потому, что нет достаточной исторической дистанции. И мы показали, что это материал разный. Выделили зал Пластова, это принципиально.
– Но разве Пластов не соцреалист?
– Мы хотели показать его как живописца, который сохранил реалистическую традицию и в ее рамках искал новый изобразительный язык. На протяжении всей экспозиции речь идет о новых пластических языках в самых неожиданных контекстах. С научной точки зрения это важно. После смерти Сталина все советское время были большие выставки в Манеже, на них показывали тысячи работ. Но мы не их показываем. Нам хотелось показать шестидесятников как людей, сумевших наиболее адекватно отразить время надежд, утопий, романтизма. Когда мы говорим о 70-х годах, то имеем в виду разрешенное искусство, но я помню, как трудно было 20 лет назад повесить в экспозицию картины Татьяны Назаренко и Натальи Нестеровой. И еще было важно показать художников 60-х – начала 80-х годов, работавших в традиционной системе, писавших большую картину. Теперь ее никто не пишет.
С 90-х начинается совершенно новое время. Мы приняли решение показывать отдельно традиционное искусство – живопись, скульптуру, графику, а новейшие течения – видео, фотографии, инсталляции – выделили в отдельное экспозиционное пространство.
– В новой экспозиции стены залов покрашены в разный цвет.
– Цвет не был самоцелью. Мы просто поняли, что 42 зала люди, не знакомые с искусством ХХ века, освоить сразу не могут, они на середине начинают тосковать. Поэтому нам хотелось подчеркнуто сгруппировать материал. Зритель не должен чувствовать себя неуверенно. Цвет помогает избежать монотонности, сконцентрировать внимание. Еще для нас было очень важно, чтобы каждый зритель мог найти у нас то, что хочет увидеть. Делая новый вариант экспозиции, мы прежде всего думали именно о публике и отодвигали на второй план другую важную задачу – научную. Мы оказались в ситуации людей, которые должны поставить спектакль по еще не написанной пьесе. Ведь экспозиция – спектакль, создание иллюзии, что произведения иллюстрируют какой-то важный текст. Конечно, хотелось бы иметь всеми признанный текст истории русского искусства ХХ века.
– Но он не написан.
– Поэтому музей был вынужден брать на себя роль людей, которые эту книгу написали и поставили.