Писать и бояться невозможно

В книгу включены в основном непубликовавшиеся рассказы и повести конца 1970-х – начала 1980-х. Абсурдные лозунги, нищий военизированный быт, газета «Истина», безликие труженики заводов и фабрик, которых ничего не стоит расстрелять или полоснуть лезвием по бритому затылку, всесильный Вождь, царящий над заледеневшим от всеобщего страха миром. В рассказе, давшем название сборнику и, пожалуй, лучшем в книге, главный герой – один из тысяч пловцов-солдатов, держащих факелы, огоньки которых составляют цитаты из Книги Равенства. Весь строй его жизни подчинен чужому, бессмысленному, но авторитетному слову. Сорокин вновь демонстрирует: язык – одна из самых изощренных и беспроигрышных форм насилия над человеком.

– Что вы ощутили, готовя к публикации, соответственно, и перечитывая старые рассказы?

– Знаете, я ведь их действительно готовил, переводил из машинописи в электронный вид. И читал их со странным чувством. Если бы я их перечитывал лет 15 назад, мне бы показалось, что это что-то далекое, забытое. Сейчас, наоборот, я читал их с интересом, как будто это написано недавно. Не мной, конечно, неким человеком, достаточно молодым, но о сегодняшнем дне. Неожиданное чувство.

– Вы хотите сказать, старые времена возвращаются? Но разве это так – все же лет 25–30 назад все было значительно жестче?

– Я думаю, возвращается тот дух. Но он одет совсем в иную плоть. С нами общается тот же чиновник, но теперь он одет в Версаче, он ездит на «мерседесе», он не ограничен железным занавесом и отдыхает в Майами. Он более образован, у него больше словарный запас. Тем не менее его ментальность очень похожа на ментальность чиновника тех лет. Он играет по тем же правилам и другой только внешне. Но выражение лица его выдает.

– Если говорить об игре и правилах, то они сейчас стали менее очевидны. Раньше было примерно понятно – это никогда не опубликуют, за это могут посадить, а теперь...

– Да, сейчас появилось много новых возможностей разобраться с человеком, не сажая его в тюрьму. И правила как будто исчезли. И от этого действительно тревожно, уже по-новому.

– Ваш «День опричника» содержит прямые выпады против нынешней власти и президента. Вам... не страшно?

– Знаете, Майя, я перестал бояться году в 1982-м. Мне стало ясно: если ты боишься, лучше не писать. Это как в экстремальном альпинизме. Либо ты боишься и стоишь на земле, либо лезешь на гору, получаешь удовольствие, но рискуешь. В России одновременно писать и бояться невозможно. Таковы условия.

– Если бы перед вами встала художественная задача подобрать адекватную литературную форму для сегодняшней политической ситуации, что бы это было – комедия, трагедия, фарс?

– Во многом «Опричник» – ответ на этот вопрос. Сейчас в России такая ситуация, с таким стилем, который не поместится в реалистичную прозу, нужен какой-то ход, и нужна дистанция. Недаром за последние год-два многие известные писатели написали антиутопии. То, что вокруг, – гротескно, пестро и одновременно страшно, цинично. Если описывать это впрямую, получится... Вот вы читали «Гастарбайтер» или «Рейдер»? Там есть факты, но нет литературного события, нет живых персонажей, которым сочувствуешь. А помочь разглядеть реальность может лишь литературное событие. Чтобы рассказать о сегодняшнем дне, нужна необычная форма. Я написал по сути поэму в прозе, книгу лубочную, ярмарочную, и не ожидал, что многие назовут ее страшной. Как-то я заправлялся на бензоколонке, слышу сзади меня кто-то спрашивает: «Это вы написали «День опричника»?» Оборачиваюсь, стоит типичный представитель среднего класса. «Да, я». Он говорит: «Вы знаете, когда я это прочитал, у меня волосы встали дыбом». Это было очень неожиданно. Я-то считаю, что это вещь более веселая, чем страшная. Правда, веселье там специфическое...

– Рассказы из нового сборника тоже выглядят как фрагменты антиутопии, кажется, там есть влияние антиутопий Замятина, Хаксли, Оруэлла.

– Тогда, конечно, они повлияли. Мне тогда нравилось описывать тоталитарные миры, я черпал в этом вдохновение для преодоления этих миров внутренне. В этом я дитя своего века. Я обожал «Архипелаг ГУЛАГ». И по сей день считаю его великой книгой. Мне кажется, Солженицын выдавливал из себя советскость, пиша эту книгу.

– В ваших книгах, не только в «Заплыве», людей обычно как-то ужасно терзают, бьют ногами, режут, рвут на клочки – у вас всегда присутствует столько насилия. Можно, конечно, сказать: вы демонстрируете, как к человеку относится тоталитарное государство. Хорошо, но почему тогда этому насилию нет противовеса, оно у вас абсолютно?

– Ну да, нужен свет в конце тоннеля.

– Не обязательно так прямолинейно, и все же.

– Это закономерный вопрос, конечно. То, что я делаю, – это попытка разглядеть зло, понять, чем оно опасно. Вот есть скорпион, есть энтомологи, которые его изучают. Под стеклом скорпион кажется удивительно совершенным, интересным существом, необычным, со своей биологией и даже этикой. Но это под стеклом. А если он заползает к нам в постель, нам будет не до энтомологии. Литература позволяет разглядеть явление. Меня действительно всю жизнь волновало, что такое насилие. Какова его природа? Почему люди не могут обойтись без этого? Почему нельзя никого не убивать, грубо говоря. Животных надо есть, понятно. Но людей? Это абсолютная загадка. Об этом я и пишу. Но описание насилия, помещение его под стекло – это и есть победа над ним.

– И вы нашли ответ? Почему люди друг друга убивают?

– Это сложный вопрос, но я думаю – из страха. Оттого, что человек до сих пор не верит в себя. Люди тонут не потому, что не умеют плавать, а потому, что пугаются. Так и в жизни. Убивают друг друга, потому что не знают себя, своих возможностей. И боятся мира.

– В ваших интервью и эссе слышится отчетливая неприязнь к критикам...

– Это не так, но мне интересно читать, когда человек высказывается, чтобы понять явление. А если у него изначально шоры на глазах, «вот это мат», «это Сорокин шокирует читателя», тогда непонятно, зачем вообще браться за критику. Мало хороших критиков.

– Легко с этим соглашусь, но почему это так?

– Мало места, где можно было бы концентрироваться на тексте. Это уже технологическая проблема и рыночная. У нас нет ни одного литературного тонкого журнала вроде «Ньюйоркера», а сейчас у такого журнала нашлось бы много читателей. Толстые журналы сильно зажились, их субсидировал Сорос в 1990-е гг., непонятно зачем. Это же советские порождения, а надо было создавать новое – тонкие литературные журналы, где были бы и небольшие литературные тексты, и динамичная аналитика. Сейчас это место пусто.

– Вы сменили издателей, после Ad Marginem и «Захарова» перешли в издательство, никогда не специализировавшееся на интеллектуальной литературе. Это сознательный ход?

– Так получилось, что некоторые мои книги давно не переиздавались. «Голубое сало», например, не переиздавалось почти восемь лет. Мне предложили их переиздать, почему бы и нет, собственно? К тому же у меня нет цели печататься только в интеллектуальных издательствах. Тут у меня простой принцип: чтобы книги были хорошо изданы и были доступны в магазинах. И чтобы автору платили деньги. Большие издательства сейчас с этим обычно лучше справляются.

– Вам важнее количество или качество вашей аудитории? Как вам лучше, когда ваши книги читают 100 читателей, зато это «свои», или тысячи, но непонятно какие?

– Когда мне говорят: вы же были в андеграунде, а это писалось для 15 человек, и так и должно продолжаться – с этим трудно согласиться. Андеграунд – советское явление. Сейчас есть люди, которые пытаются его сохранить. Я в этом вижу мазохизм и инфантильность – они, кстати, хорошо дополняют друг друга. Я против искусственного андеграунда. Если не печатают, это одно. Но если ты говоришь: мне было уютно тогда, когда я писал в стол, – значит, ты не хочешь расставаться с прошлым. Моя аудитория постоянно растет. «Голубое сало» вышло тиражом 120 000. Меня это радует. Сейчас, например, я пишу книгу рассказов. Вероятно, к лету она выйдет. Так вот, чем больше людей ее прочтет, тем лучше.