На дряблых парусах

Валерий Гергиев, музыкальный руководитель спектакля и художественный – всего театра, заявил, что рассчитывает эксплуатировать «Летучего голландца» четыре-пять сезонов. Однако спектакль выглядит так, будто уже держится в репертуаре лет тридцать.

Эту оперу Вагнер сочинил в молодости, когда кое-что человеческое было ему еще не до конца чуждо. В «Голландце» уже слышны предвестья грядущих великих, ужасных и, конечно, совершенно нечеловеческих «Тристана» и «Парсифаля», но есть немало уютного обывательского тепла, всяких девичьих песен и добрых немецких плясок. Эта опера про то, как в позитивистский мещанский мир из пучин иррационального является гордый и одинокий герой и (что для Вагнера само собой разумеется) этот мир разрушает.

Можно интерпретировать оперу как угодно (хоть бы перенеся действие в фитнес-клуб, как сделал Петер Конвичный в Большом театре), но без этого конфликта нет «Летучего голландца». У постановщика спектакля в Мариинском театре англичанина Йана Джаджа его и нет.

На суперзанавесе громоздятся экспрессионистски написанные скалы. На сцене – море из волнующихся тряпок, потом, грохоча и грозя развалиться, выезжает гигантский нос корабля, на него опускается такой же циклопический вялый парус. В обиталище моряка Даланда и его дочки Сенты веселые пряхи в «аутентичных» нарядах запевают про «Крутись, колесо». Сента (Ольга Сергеева) в длинном платье электрик поет балладу о роковом Голландце, стоя на пунцовом кресле. Потом эта смелая цветовая гамма (художник Джон Гантер, костюмы Тима Гудчайлда) разовьется в красной шали Сенты и в алой кривой дорожке на полу, залитом синим светом. Она, должно быть, символизирует щель в ад, порождением которого Голландец и состоит.

Мизансцены выдержаны в том же стиле режиссуры 1970-х. В ансамблях герои нарезают круги (в терминологии старой актерской школы это называлось «осваивать пространство»), кроме того – в ногах правды нет! – периодически залегают на планшет и пропевают там свои драматические монологи. В Голландце Владимира Ванеева, снабженном кудрявым париком и романтическим плащом, ничего инфернального – он плоть от плоти этой традиционной оперной пошлости. Возможно, харизма Евгения Никитина, певшего заглавную партию на фестивале в Баден-Бадене, где спектакль был показан впервые в январе, способна разорвать путы рутины, но в отсутствие одного из лучших мариинских баритонов оставалось утешаться разве что убедительной вокальной работой Михаила Петренко – Даланда.

Гергиевский оркестр, начавший довольно кисло, чем дальше, тем больше набирал привычные яркость и энергию, но общий художественный результат это, увы, не спасло. Санкт-Петербург