Сам смотри

Каннский директор Жиль Жакоб предложил звездам современной режиссуры безупречно киноманское упражнение – снять трехминутки, действие которых происходит в кинозале. Незадолго до этого мировая киносборная успела объясниться в любви к Парижу. Вышло славно: картина «Париж, я люблю тебя» – редкий случай альманаха на заданную тему, который можно не только смотреть, но и пересматривать. Юбилейный каннский сборник – случай скорее типичный. Несмотря на репутацию участников, это, как ни странно, праздник больше местного, чем мирового значения: по мере удаления от набережной Круазетт блеск тускнеет, намеки и отсылки, в которых часто вся соль, читаются труднее, фестивальная эйфория остается за кадром. И выясняется, что киноманские фантазии современных мэтров довольно однообразны.

Почти половина посадила в пустом кинозале одинокого зрителя, несколько авторов распространили волшебную силу кинематографа на слепых. Другие расхожие сюжеты, разыгранные в мерцающем свете киноэкрана, – воровство, интим и, конечно, слезы.

Самое занятное, пожалуй, угадывать, кто снял очередные три минуты: титры идут не в начале каждой истории, а в конце. Иногда моментально читается фирменный почерк (Вонг Кар-вай, Аки Каурисмяки, Цай Мин Лян, Дэвид Линч, Гас Ван Сэнт). Нередко режиссеры появляются в кадре сами (Нанни Моретти, Ларс фон Триер, Дэвид Кроненберг, Юсеф Шахин) или заставляют персонажей смотреть собственное кино (Такеси Китано, фон Триер). И даже запускают их в короткометражку со съемочной площадки другого фильма (так пошутили Коэны, отправив в кинозал героя «Старикам тут не место»).

Но если просеять киноманскую викторину в решете искусства, счет минут, потраченных режиссерами впустую, выйдет грустным. Оказывается, например, что иранский мэтр Аббас Киаростами может мыслить так же ходульно, как Андрей Кончаловский, – оба (наряду с Майклом Чимино и Нанни Моретти) сняли истории, без которых можно было запросто обойтись при окончательном монтаже альманаха. Анекдоты смешны нечасто. Ностальгические сантименты досадны уже потому, что в предложенных обстоятельствах это самый очевидный соблазн.

Интересно, что еще один напрашивающийся ход использовал лишь Цай Мин Лян, сделавший кинозал местом действия сна, в котором он видит себя мальчиком, своего отца молодым, а мать старой; картину семейного просмотра дополняет портрет умершей бабушки на одном из кресел.

На насилие, с которым кинематограф связан не менее тесно, чем с грезами, решились двое – вечные радикалы Кроненберг и фон Триер, сломавшие общий незлобивый настрой. Кроненберг, правда, скорее пригрозил, сняв себя с пистолетом в саркастической зарисовке «Самоубийство последнего еврея в последнем кинотеатре на земле». Зато фон Триер с молотком в руках объяснил, что настоящий режиссер – убийца. Его трехминутку «Профессия», действие которой происходит на каннской премьере «Мандерлея», обычно пересказывают первым делом. Эпизод и впрямь во всех смыслах ударный.