Май 68–го: Спор о наследстве
Мир отметил 40-летие со дня студенческих бунтов в Париже. В СМИ по этому поводу преобладали ностальгически-сочувственные нотки. Общий смысл комментариев сводился к тому, что после бурного мая 68-го жизнь изменилась в лучшую сторону – нравы смягчились, молодежь в частности и общество в целом раскрепостились, старые окостеневшие иерархические структуры рухнули, открыв путь новым социальным отношениям, уровень терпимости возрос; взгляды на культуру, моду, политику, семейные отношения радикально изменились. То есть именно студенческая революция сформировала то гуманное лицо Запада, к которому мы привыкли.
Но так ли на самом деле? Май 68-го не был революцией, бунтом или мятежом. Скорее те события представляли собой политизированный перформанс, игру в революцию благополучных молодых людей, пресыщенных успешным существованием. Ста годами ранее декаденты – такие же дети буржуазии – от скуки и чувства бессмысленности бытия совершали самоубийства и дрались на дуэлях. Это было модным поветрием. В 68-м пуле в сердце предпочли шутовской карнавал, но мотив «плохого» поведения остался таким же – отрицание мира вокруг.
Майские события явились имитацией коллективного самоубийства, призывом к уничтожению западного общества. Как писал Йозеф Шумпетер, капиталистическое либеральное общество склонно предоставлять неограниченную свободу классу интеллектуалов, который является антикапиталистическим по определению, что ведет данное общество к гибели. Жизнь и деятельность Маркса, Энгельса, Ленина, Мао, Че Гевары, Пол Пота тому подтверждение.
В 60-е студенты-бунтари выступали именно под лозунгами и с портретами Мао и Че, о чем сегодня вспоминать не принято. В Китае бушевала «культурная революция». Сотни миллионов людей приходили в себя после экспериментов «большого скачка», интеллигенция беспощадно истреблялась и шельмовалась, методично разрушались самые основы традиционного образа жизни. Всему этому студенты восторженно рукоплескали и мечтали о повторении «культурной революции» на улицах Парижа.
Активисты мая ни во что не ставили ценности либерального общества – частную собственность, правовое государство. Май был, по сути, антилиберален и тоталитарен.
Но к 60-м гг. идея «революции всерьез», к счастью, исчерпала свою притягательную силу, и все обернулось большим «праздником непослушания» (сказка с таким названием не случайно написана Сергеем Михалковым приблизительно в то же время). Знаменитые граффити мая показывают именно детский склад ума и опыт участников бунта: «Мы не хотим жить в мире, где за уверенность в том, что не помрешь с голоду, платят риском помереть со скуки», «Будьте реалистами, требуйте невозможного!», «Ты нужен шефу, а он тебе нет».
Хуже всех в той ситуации повели себя левые интеллектуалы – в частности, Жан-Поль Сартр, который, задрав штаны, бросился за маоистско-троцкистским комсомолом, – из-за страха оказаться «несовременными». В 30–50-е гг. Сартр отрицал лагеря в СССР ради поддержания иллюзий у пролетариата парижских предместий. В 68-м философ, после XX съезда уже зная все о реальном коммунизме, солидаризовался с «культурной революцией» и парижскими студентами.
И в этом смысле отношение к наследию мая 68-го предстает как тест на интеллектуальную честность, на совместимость со здравым смыслом. Видеть в нем только либерализацию нравов – значит утверждать, что стакан наполовину пуст.