Где Багдад, там и Москва

Современная война, проникшая в повседневную жизнь, – вот мотив цикла пьес Марка Равенхилла. Британский драматург побывал и в Москве, где его тоже ставят и понимают

Пьеса «Возвращенный рай», которую Марк Равенхилл написал специально для России, стала дополнением к циклу Shoot / Get Treasure / Repeat, состоящему из 17 пьес.

– В цикле 17 пьес – неправдоподобно много. Расскажите, как они появились?

– На эдинбургском «Фриндже» в течение 17 дней я ежедневно представлял новую короткую пьесу. Режиссеры, которые с ними работали, по-разному к ним подходили. Иногда актеры просто читали текст, иногда были движения, минимальный реквизит. Затем были полноценные спектакли в Лондоне. А в Москве я впервые услышал их на иностранном языке. Что касается пьесы «Возвращенный рай», то она была написана по заказу московского фестиваля. У меня так никогда не было, чтобы впервые я слышал свою пьесу со сцены в переводе.

– В пьесе, которую вы написали по заказу «Золотой маски», действие происходит в городе, пострадавшем от войны. Какой город вы имели в виду?

– Предполагается, что это Багдад. Ни одна из пьес цикла не посвящена конкретно Ираку, он не назван, но очевидно, что город, в котором происходит действие, пережил вторжение, гражданскую войну, а сейчас переживает экономический бум. С другой стороны, Москва побывала в разных обстоятельствах, современная финансовая ситуация в чем-то похожая – и зрители, думаю, на это отреагировали.

– Как обычно бывает: театр заказывает вам пьесу или вы сами пишете ее и предлагаете театру?

– Мне больше нравится, когда я сам пишу пьесу. В голову приходит идея, я сажусь и пишу. И только тогда, когда пьеса готова, начинаю думать, какой театр мог бы ее поставить. Сейчас же, наоборот, я работаю над пьесой, заказанной берлинским театром «Шаубюне». В проекте участвуют разные драматурги из нескольких стран: премьеры пройдут на родине драматургов, затем в течение сезона спектакли будут идти на сцене «Шаубюне».

– Вы интересуетесь зарубежными постановками своих пьес?

– Ух, очень уж много этих зарубежных постановок. Я не видел московского «Продукта» и Shopping & Fucking, но был, кажется, на «Откровенных полароидных снимках». В целом интересно видеть разные подходы к твоим текстам и реакцию зрителей на них. Но в какой-то момент я решил остановиться, иначе можно бесконечно ездить по миру и смотреть одну и ту же пьесу, которую везде ставят. Это начинает блокировать меня как автора и не дает двигаться вперед.

– В этот приезд вы ходили в какие-нибудь московские театры?

– Я был в Театре на Таганке, смотрел брехтовского «Доброго человека из Сезуана» в постановке Юрия Любимова. Еще ходил в театр «Практика» на «Этого ребенка».

– Недавно вы написали о Брехте статью в The Guardian. Что вас так заинтересовало в его пьесах?

– Трудные задачи, которые он ставит перед собой. Когда пишет, например, о больших группах людей, связанных определенными социальными отношениями. Кроме того, мне нравится его юмор, поэзия, то, что все его пьесы очень театральные. Вообще, на меня с самого начала сильно влияли немецкие авторы, я часто ставил их, когда учился в Университете Бристоля. Но режиссерские традиции в Германии и Англии разные. Для меня, например, было сюрпризом то, как Томас Остермайер поставил мою пьесу Shopping & Fucking. Я был поначалу слегка напуган деконструкцией, которую он к ней применил. Спустя два года я посмотрел спектакль еще раз, и те вещи, которые казались мне поверхностными, благодаря актерской игре, ставшей с годами глубже, приобрели смысл.

– Вас устраивает, когда режиссеры вносят изменения в тексты ваших пьес?

– Интересно то, как актер и режиссер внутри существующего текста находят возможность выразить что-либо свое. Но я не хотел бы, чтобы режиссеры вносили изменения в пьесы, и в контракте с театрами это прописано. Когда театр меняет текст, зритель получает ложное представление об авторе.

– Ваши пьесы можно назвать политическими?

– Думаю, да. Во многих случаях за ними стоит политический импульс. Театр сейчас мало влияет на бюрократическую жизнь и бизнес, но у него есть возможность задавать вопросы, которые находятся на границе философии, морали, этики. Эта способность вопрошать на воображаемой территории театра – она, мне кажется, влияет на зрителей.