Точная механика

Из берлинского «Дойчес театр» в Петербург привезли «Фауст. Часть I» (2004) и прошлогоднюю премьеру – спектакль «Крысы» по пьесе Гауптмана. Обе постановки роднит поразительное мастерство, выделанность, отточенность всех компонентов до совершенства. И то, что превосходные инструменты языка служат не самодемонстрации, а содержательному высказыванию. Притом не схоластически-сухому, но интеллектуально-чувственному. К Тальхаймеру подходит пушкинская формула «душу мне наполнил страстью, ум сомненьем взволновал».

«Фауст» идет два часа, «Крысы» – полтора. Из философской трагедии Гете убрано все оперно-фольклорное (Михаэла Барт одела ее героев, как и героев Гауптмана, в условно современное платье), история изложена коротко и ясно. Фауст, молодой, но помертвелый от осознания: жить незачем, поддается на искус Мефистофеля, грубоватого, очень узнаваемого парня. Который пытается заполнить Фаустову экзистенциальную пустоту сладенькими земными удовольствиями, а в результате гибнет славная нежная девушка: теряет ребенка, разум, человеческий облик.

Свен Леманн, играющий Мефистофеля, в «Крысах» предстает каменщиком Йоном. Пьеса Гауптмана, написанная на рубеже 1910-х, следуя канону школы немецкого натурализма, живописует свинцовые мерзости берлинской жизни. У этого самого Йона жена родила, сын скоро помер, жена подговаривает польскую прислугу, забеременевшую от проезжего молодца, отдать будущее дитя ей. Дело сладилось скверно: в ходе трагикомических разборок всех со всеми полячку убивают, а фрау Йон выбрасывается из окна.

Сценограф Олаф Альтманн в «Фаусте» выстроил высокое темное пустое пространство с одной кроватью посреди. В «Крысах» вообще придумана штука гениальная: зеркало сцены перекрыто коричневой плоскостью, в которой примерно на трети высоты – щель меньше человеческого роста. Из глубины в эту узкую прямоугольную прорезь выдвигаются персонажи, в глубине и пропадают. Ходить можно только согнувшись, сведя колени, враскоряку. Метафора угнетенности, придавленности, воспринимаемая с такой же полнотой нервного ощущения, как скрип ножа по стеклу.

И Фауст – Инго Хюльсманн буквально каменеет мыслью: «Какой я бог! Я червь слепой», Мефистофель же дает ему свободу в чисто телесном ее выражении. Актеры у Тальхаймера необыкновенно точны пластически и интонационно, оттого каждое слово и жест кажутся необходимыми и единственно возможными. Режиссер добивается редчайшего в любом искусстве – мудрой простоты. Его язык скуп, экономен до лапидарности, он не пользуется практически никакими театральными спецэффектами: только актеры, только диалоги и мизансцены (ну и свет, конечно, отменный). Но правдивость внутренней жизни и ее концентрация таковы, что умозрительные категории вроде добра и зла овеществляются, приобретают кровь и плоть.

Тальхаймер – одно из доказательств: ум и вкус суть одно и то же. Особенно в такой от природы глуповатой сфере, как театр.