Пани красит академизм

Эти гастроли отлично вписались в концепцию фестиваля – показать на старейшей российской сцене репрезентативную продукцию других национальных театров, а с другой стороны, по словам худрука Александринки Валерия Фокина, «интересно, до каких границ может дойти эксперимент в наших стенах».

Первому тренду удовлетворил «Иванов» в постановке маститого Яна Энглерта. Спектакль новый, но он будто переносит лет на тридцать назад. И вдруг обнаруживается: прошло уже достаточно времени, чтобы театральная эстетика 70-х кристаллизовалась до классики.

Из коричневой тьмы проступает рояль, потом прочая тяжелая мебель (сценограф Анджей Витковски), и все это, как писывали советские критики, «дает нам ощутить окружающую Иванова удушливую мещанскую атмосферу». Действие тянется скучновато-академично, с подробной проработкой всех деталей взаимоотношений. Иванов, как положено, нервно вздрагивает от любого слова, которое давит ему на мозг своей пошлостью. Гнусная среда окружающих обывателей заедает. Тут подпущено приемов из арсенала Юрия Любимова: гости у Лебедевых, заслышав какую-нибудь сплетню, отыгрывают реакцию синхронно, как в балете. Сарра, умирая, разумеется, уходит в открывающийся в глубине сцены светлый проем. Еще за концептуальность отвечает присочиненный финал: Иванов, как положено, стреляется, но потом встает со словами насчет того, что могло быть иначе.

Спектакли по этой ранней, несовершенной пьесе Чехова обычно интереснее не режиссурой, а актерскими работами. Когда-то Смоктуновский был поразительным Ивановым, а Чурикова – Саррой. И сейчас в варшавском «Иванове» необыкновенна Данута Стэнка (Сарра).

Стэнка (знакомая по «Катыни» Вайды) кроме того, что играет точно и убедительно, обладает красотой, от созерцания которой не оторваться. Это тот редкий случай, когда само по себе пребывание актера на сцене становится лирически переживаемым содержанием спектакля.

А в «Федре», увы, не становится. Молодой режиссер Майя Клечевска наворотила все, что положено в сегодняшнем среднеевропейском театре (точнее – уже во вчерашнем, а то и позавчерашнем). Зритель сидит на сцене, где выгорожен павильон, смесь офиса с больницей (художник Катажина Борковска): белая плитка на полу, кровати-каталки, двери двух лифтов, мертвенный то дневной, то кислотно-синий и зеленый свет. Стол уставляют тарелками с едой, персонажи ею кидаются и перемазываются. Герой бьется лбом о металлический косяк и далее пребывает, залитый «кровищей». Потом он является вовсе голым, героиня долго ползет к нему на коленях, пока не приникает к органу, о вожделении к которому толковала битый час (тут, впрочем, режиссер в своем якобы эпатаже идет на компромисс – актриса подворовывает жест, будто непроизвольно прикрывая голову букетом). Ну и, конечно, несносно громкое техно выбивает надоедливый механический ритм.

Пьесы нет. В капусту порублен исходный Еврипид, а также вариации на античную тему Пера Улофа Энквиста и Иштвана Ташнади. Понять, кто тут Ипполит, кто Терамен, а кто некие Арикия с Панопой, невозможно. Это, как сказано у Шекспира, «повесть, рассказанная дураком, где много и шуму и страстей, но смысла нет». И внешность играющей Федру пани Стэнки, даже рассмотренная вблизи, его не создает.