Шестьдесят четыре вздоха
Хочется верить, что показанный в Москве на фестивале «Территория» «Антракт» Жозефа Наджа действительно пауза, после которой французский хореограф-эзотерик сделает что-то на уровне своих прежних работ
Спектакль идет 64 минуты, на сцене четыре танцовщика, четыре музыканта и не так уж много реквизита, но кажется, что на этот раз Жозеф Надж решил высказаться масштабно, как большой художник-философ.
Раньше он был маленьким, почти местечковым, сидел в пыльном чулане своего подсознания и занимался там странными вещами, надиктованными то бюхнеровским «Войцеком», то Кафкой, то польским модернистом Бруно Шульцем, то голосами друзей юности, которых уже нет в живых. Какую бы литературу хореограф ни объявлял источником вдохновения, место действия его спектаклей не менялось: это всегда была Воеводина, область в Югославии, давно не существующей стране. Надж там родился, уехал оттуда в юности, но остался, в сущности, на всю жизнь, сделав Воеводину своей Йокнапатофой, Утопией, местом, которого нет, возникающим только в фантазиях и воспоминаниях, но обладающим очень конкретным ландшафтом, набором предметов и свойств. Там было загадочно и печально, уютно и одновременно неловко, как в гостях у кэрролловского Безумного Шляпника, которого Жозеф Надж вполне мог бы изобразить.
А потом, уже в ранге признанного французского хореографа, он отправился в путешествия на Восток, разумеется, тоже воображаемые. Два года назад на Авиньонском фестивале Надж показал спектакль «Асобу» по текстам Анри Мишо: сон о Японии, приснившийся культурному европейцу.
«Антракт», впервые показанный этим летом на фестивале в Турине, – сон о Китае, навеянный «Книгой перемен»: 64 минуты вольных иллюстраций к 64 гексаграммам. В спектакле есть качественный ориентальный фри-джаз, сыгранный на необычных инструментах; прозрачная черепаха, нарисованная на обратной стороне матового занавеса; иероглиф, написанный ногами танцовщицы, которую обмакнули в красную краску; два столбика льда и еще несколько сценических вещей и явлений, оправданных ассоциациями с источником вдохновения и прихотью грез, но не логикой цельного художественного высказывания.
Это довольно скучный сон. Занявшись философическими абстракциями, Надж оставил без чувственного прикрытия косноязычную хореографию: в его лучших спектаклях пластическое бормотание тревожило, отсвечивало тихим безумием; в «Антракте» это просто мельтешение четырех тел, столь же вялое, сколь глубокомысленное, с равным успехом подходящее для гадания на «Книге перемен», картах Таро и кофейной гуще.