Сквозь мрак
Выставка «Три жизни» Оскара Рабина в Третьяковской галерее вопреки названию показывает, что жизнь у художника одна и начинается она с обретения своей темы
Признание. Оскар Рабин
художник. «Я трудился как одержимый, пытаясь писать прилизанные, сиропные, «благополучные» вещи, доступные пониманию власть предержащих. Затем я уничтожил эти картины одну за другой. Я просто не мог их видеть»
Оскар Рабин делит свою жизнь на три части. Первая – дохудожническая – кончилась со смертью Сталина. Вторая – жизнь художника в Советском Союзе, где он смог, вопреки обстоятельствам, найти и реализовать себя. Третья – 30 лет во Франции, приютившей Рабина, вынужденного эмигранта, там он имеет возможность «спокойно работать и заниматься своим призванием, опираясь на творческий багаж, который был найден и сформирован в России».
На собранной из музейных и частных коллекций большой ретроспективной выставке Оскара Рабина, которому в этом году исполнилось 80 лет, кажется, что долгая жизнь художника была едина и неделима. Полвека он пишет один и тот же натюрморт-пейзаж-коллаж, составленный из изображений бараков, водочных бутылок, документов (паспорт советский, французская эмиграционная карта, новый российский паспорт), газетных клочков, мусора и мрака. Пишет темными, земляными красками, грубыми мазками человеческую тоску и задворки жизни.
Пустая бутылка из-под «Столичной» на фоне окраинного московского Лианозова создает то же ощущение богооставленности, как и бутылка «Абсолюта» на фоне домиков с вывесками на французском. Когда на его полотнах появляются иконы и изображения распятия, то это символы смерти, а не возможности духовного возрождения. И пасхальные яйца тут – не праздничные, а поминальные.
В прошлом году выставка Рабина проходила в Пушкинском музее, она была значительно меньше нынешней и тягостно мрачной – слишком много крестов и кладбищ – и тяжело было ее смотреть.
Нынешняя ретроспектива в красивом зале Третьяковки на Крымском Валу другая по настроению. Глаз на ней останавливается не на мрачном, ожидаемом, а ищет и счастливо находит свет. Он проникает в картины как бы случайно – солнечным бликом, охрой заката, блеском снежного сугроба, мажорным пятном цветочного букета и очень редко – красивым женским лицом. И обнажает в убожестве жизни мощную витальную силу.
Когда-то глухая депрессивность картин Рабина расценивалась как политическая, очерняющая советскую действительность. Теперь эта «чернуха» кажется экзистенциальной и поэтической и напоминает жестокий городской романс.