Вот и не больно

Весь Балабанов – во фразе из «Груза 200»: «Мухи у нас». Каждый его фильм – фрагмент из жизни этих жужжащих, мятущихся мух, которые обычно и не думают о гниющем мясе, ставшем их родиной. В его новом фильме «Морфiй» – зима, а зимой мухи спят, да и мясо не гниет, замерзает.

Молодой доктор Поляков (Леонид Бичевин) осенью 1917 г. приезжает работать в уезд, где его ждет размеренная сельская жизнь, фельдшер, две акушерки, невежественные больные, хорошие немецкие инструменты и первое знакомство с морфием. Весь фильм Поляков, хладнокровно ампутируя пациентам ноги и делая трахеотомию, стремится лишь к склянке с белыми кристаллами, и медсестра Аннушка (Ингеборга Дапкунайте) становится его любовницей и сообщницей. Страна скатывается в революцию, доктор Поляков увеличивает дозу, декаданс оборачивается поджогами, а воспоминания о дореволюционной страсти сменяются безразличием. Наконец Поляков развоплощается настолько, что вместо мандата показывает большевикам рецепт на morphine, и те его отпускают: здесь главный герой – не врач, а лекарство, морфий. Единственный способ не встраиваться в новую жизнь, саморазрушиться еще до прихода новой эры.

Сценарий Сергея Бодрова-младшего соединил двух булгаковских врачей, растворил «Записки юного врача» в повести «Морфий», и инъекция получившегося раствора погрузила и героя, и зрителя в «тревожное тоскливое состояние» – один из симптомов зависимости. С каждым новым уколом в фильме остается все меньше булгаковской страсти и булгаковского страха и все больше становится бесстрастного морока, холода, ада. Изображение обработано так удачно, что, вспоминая «Морфий», думаешь только о затемнениях, и между этими затемнениями герой, как пародия на джармушевского мертвеца, следует к неизбежному финалу.

Балабанов полностью отказывается от показа булгаковских галлюцинаций: действительность сумеречнее и тоскливее любых видений. Тени волков во вьюжной тьме. Декадентствующая дамочка, томно закуривающая в гинекологическом кресле. Врач-еврейчик, делающий революцию. Сожженный своими же крестьянами, но все еще живой барин, почти зомби. Душная красота церкви. Белые кристаллики снега. Актриска в купальном костюме, смешно скачущая на киноэкране. Там, где герой Булгакова живет лишь морфием и литературой, герой Балабанова заменяет литературу кинематографом. Не зря в фильме и все эти виньетки из немого кино («Первый уколъ», «Вьюга»), и мотивчик, достойный тапера, и переклички с разлагающейся красотой «Про уродов и людей», и слово «Конецъ» в переполненном синематографе. Это пугающе точная замена наркотика делает фильм автобиографичным, но для Булгакова оказывается убийственной, как для умирающего пациента – подмененный доктором Поляковым пузырек.

Ну и ладно. Мы же не про Булгакова пришли смотреть, а про себя. Балабанов в который уже раз с вежливым любопытством разглядывает окружающий распад, рассеянно трогая полусгнившие конечности. «Миша, морфием не лечатся!» – чуть не плачет в фильме Аннушка. Балабановым тоже не лечатся, но им прекрасно снимают приступ болезненного патриотизма.