Маленькое Ничто

Они выбегают, все в белом, в пустую белую комнату, начинают задирать друг дружке юбки и лопотать хрестоматийный текст. Потом заходят военные, но Ольга не дает гостям сказать ни слова, все чужие реплики проговаривает сама. Военные водят болтливую Ольгу под ручку, терпеливо слушают. Видно, что девушки не в себе, их пришли навестить, да и антураж больничный. Сестры так хотели в Москву, что сошли с ума, почему бы нет. Хотя не очень понятно, что с ними, такими больными, делать следующие три часа.

Режиссеру Кригенбургу тоже непонятно, поэтому он высыпает на сцену пару мешков грецких орехов. Военные ходят по ним в сапогах, орехи хрустят, концепция сумасшедшего дома лопается как скорлупа. Ольге надоедает говорить за всех, военным надоедает молча топтать орехи, худо-бедно завязывается первый акт привычной чеховской драмы. Но тут режиссер страшно пугается, что его заподозрят в рутине, и заставляет всех персонажей надеть гигантские головы из папье-маше.

Следующие минут двадцать кажется, что мы смотрим драму из жизни панд. Глаза у них печальные, нарисованы криво, и вообще что-то с этими пандами неладно: они не интересуются грецкими орехами, хотят в Москву и работать. Где-то мы все это уже слышали, и даже немецкий язык не мешает узнавать знакомые интонации: примерно так произносят чеховский текст в восьми из десяти постановок «Трех сестер».

Самое комичное в мюнхенском спектакле – попытки замаскировать тривиальное решение пьесы эксцентричным антуражем. Поначалу это почти умиляет, потом начинает раздражать: никакой мысли, оправдывающей нарочитый сценический абсурд, у Кригенбурга нет, поэтому он продолжает удивлять публику новыми подробностями.

Когда фокусы с реквизитом кончаются, приходится досочинять текст. В результате мы узнаем страшную правду о Бобике и Софочке, самых ненавистных детишках во всей мировой драматургии: в продолжение пьяных чебутыкинских рассуждений об иллюзорности всего сущего раздувшийся как гелиевый баллон Андрей называет Бобика своим первым Ничто, а Софочку – вторым. А когда отправляет жену в сад искать Бобика под грушей, советует захватить лопатку.

Этот кладбищенский юмор позволяет перетерпеть отчаянно буксующее второе действие, но не отменяет принципиальной проблемы, в которую упирается современная режиссура, слишком часто норовящая выдать нагромождение экстравагантностей за поиски нового языка. Можно сделать героев Чехова пандами или жабами, поющими Yellow Submarine, но желательно, чтобы за этим были видны эстетическая логика и стремление рассказать что-то важное про «здесь и сейчас». В противном случае на сцене будет все тот же расползающийся от банальностей старый театр, только с головой из папье-маше, надетой на артиста взамен неактуальной шляпы. И в болтовне Вершинина о жизни через 200–300 лет послышится недоброе. А ну как эти театральные зомби и правда протянут еще не одно столетие.