Тлен и тишина

Приходя в «Школу драматического искусства», никогда не знаешь, на что нарвешься: могут и мусорком посыпать или невзначай придавить жестяным роялем. Само пространство зала «Манеж» буквально взывает к созданию синтетического зрелища. Вот и на сей раз «Смерть дикого воина», составленная из стихов, музыки и хорового пения, предоставляла постановщикам массу возможностей для экспериментов. Особого радикализма, впрочем, режиссер Игорь Яцко (он же центральный персонаж спектакля) не выказал. Сочиненное им действо по нарочитой многозначительности чем-то напомнило декадентские забавы начала прошлого века: так и чудилось, тебе, посвященному, показывают Искусство будущего.

Главное послание Мартынова, автора, отрицающего институт авторства, – это известие о смерти русской литературы. В спектакле иллюстрируется процесс «истлевания слова в тишине, конденсации тишины в некое виртуальное слово». Пауз больше, чем действия и слов. Внутренняя, метафизическая пульсация задает некое звучащее пространство тишины. К слову и музыке постановщик добавляет свет и тень, проекции картинок, видео и пластическое движение. Получается сложносоставной хеппенинг, развивающийся по музыкальным законам, в темпе торжественного ритуала – надо полагать, похоронного. Строгие геометрические фигуры составляются из хора и драматических артистов на белом дощатом планшете. Церемониальность сквозит в каждом жесте и шаге. Конечно, не Боб Уилсон – но что-то к нему близкое.

Игорь Яцко прославился в узких театральных кругах 24-часовым хеппенингом «100 лет. День Леонарда Блума» по «Улиссу» Джойса. «Смерть дикого воина» длилась всего ничего – часа полтора. Обрамляли ее стихи Хармса – «Смерть дикого воина» и парадоксальный «Сон двух черномазых дам», заканчивающийся словами: «И вся литература русская – в ночном горшке». Пятичастную структуру спектакля дополняла «Песень», истово исполняемая хором в унисон, с фольклорными заплачками. Горловое пение, срывающееся в ритуальный плач по герою, перемежалось шелестящими словами и периодически врубающимся струнным ансамблем Opus posth, игравшим в черных балахонах и черных масках.

За ним на экране голубело небо с теми самыми летящими облаками, что увидел раненый князь Андрей на Аустерлицком поле. Его монолог семь актеров произносят по законам имитационного канона. Текст Толстого и в таком, разъятом на слова и слоги виде был живее всех живых. Его суггестивную силу не вытравить было ничем: от повторения смысл только сгущался. И сообщал нечто насущное, манифестируя неумирающую мощь русской литературы. «Смерть дикого воина» Хармса накрепко сливалась с образом князя Болконского – тем, что лежал, раскинувшись, на Аустерлицком поле и смотрел в синее небо глазами Вячеслава Тихонова. И с этим «коллективным образом» героя ничего уж нельзя было поделать – ни Мартынову, ни кому другому.