Религиозное творчество – на пороге

Свою первую работу для театра Олег Кулик называет «пространственной литургией». Она получилась избыточной и эклектичной, но яркой и страстной, как молитва неофита. Газета Figaro написала, что Кулик сделал неперевариваемое блюдо, Liberation – что полифоническую мистерию, Le Monde – что Монтеверди в 1610 г. открыл театр в церкви, а Кулик хочет открыть церковь в театре.

– Рецензенты правильно вас поняли?

– Они считали замысел, и это уже чудо, на которое театр не рассчитывал. Но я не возвращаю в театр церковь, а только беру то, что в церкви было лучшего и из чего выросло все искусство, и современное в том числе. У меня была цель – соединить несоединимые вещи, и это получилось, удачно или нет, но покажите другой пример, где были бы объединены церковь, цирк и ночной клуб. Мы сделали абсолютно новое, нескучное, духовное искусство. Оно противоположно религии как институции, но не религиозности как вопросам о душе, смысле жизни.

– Значит, вы создавали место для вечных вопросов?

– Я хотел бы к этому подойти. Современное искусство ушло с территории возвышенного, оно рассматривает только социальные механизмы и в последнее время в исключительно дизайно-гламурной эстетике показывает, как работает товарно-денежный обмен. Я не говорю, что Дэмиан Херст или Джеф Кунс плохи, но они рассматривают искусство в очень узком спектре. А мне интересно, как я сам ощущаю смысл жизни. В городах люди несчастны и высокомерны. Современный человек привык говорить: «не надо учить меня жить», но он одинок и растерян. И я ему могу помочь своим способом. Мы попробовали использовать язык современного искусства для построения сакрального места. Да, современное искусство перестало заниматься запредельным, но оно выработало много интересных механизмов – провокации, общения с новыми медиа. И этот язык внедрен в тысячелетнюю традицию построения сакральных пространств. В «пространственной литургии» соединяются традиции разных религий и новый художественный опыт. Но это не театр: в нашем действе нет драматургии – у нас храм, где идет служба. Мы подсветили зал, повесили прозрачный экран. Наверное, театралу это непривычно и мешает, в театре должна быть драматургия, а здесь ее нет, но зато создается ощущение растворенности, иллюзорности, открытости.

– А зачем мусорные звуки?

– Они всегда есть – кто-то чихнет, загудит сирена за окном. Спинози, наш дирижер, он очень творческий и капризный, мы с ним все звуки согласовали – и дождь, и гром, и храп, он их принял. Нам же надо было как-то вскрыть эту закрытую барочную музыку. Она ведь как литургия – как действо, объединяющее людей, – не работает. Если бы ее просто исполняли, то ползала бы заснуло.

– У вас публика глаз не закрывала, ей смотреть было интересно, но и музыку она слышала.

– Но мы же себя не выпячивали, мы музыку обрамляли. И вместе с ней строили свое сакральное пространство.

– С помощью лазера, акробатов, видео.

– Акробаты – это лучшее! Мы так хотели, чтобы они летали – ведь они летают божественно, но нам не разрешили. Мы хотели, чтобы людям после нашего представления хотелось жить, а не жрать антидепрессанты. Я хочу дарить людям сильный, радостный эмоциональный порыв. Я не пророк, но поверьте: новое религиозное творчество на пороге. А современному искусству дальше идти некуда: бриллиантовый череп Херста – это конец, это самоубийство.