Антикризисная стратегия: Нефтяная анестезия

Цены на нефть в I квартале 2009 г. оказались примерно такими, какими они были в 2005 и начале 2006 г. В I квартале 2005 г. российский экспорт составил $50 млрд, а положительное торговое сальдо – $24 млрд; в I квартале 2009 г., по оценкам ЦБ, экспорт составил $60 млрд, а положительное сальдо – $21 млрд. В 2005 г. эксперты характеризовали ситуацию как золотой дождь, пролившийся на Россию. Профицит бюджета составлял 7,5%, и на столько же росла экономика. Сегодня дефицит бюджета и темпы падения экономики составляют около 10%.

Итак, российская экономика находится в состоянии нефтяной анестезии. И такой же анестезиологический характер имеет антикризисная программа российского правительства. Эта программа намечает довольно обширную систему мер, призванных смягчить для различных экономических субъектов и групп населения последствия кредитного перегрева прежних лет. И ничего не говорит о стимулировании экономики. Программа буквально пронизана идеологией «поддержки» и одновременно глубоким равнодушием к рыночным механизмам и процессам.

Между тем вызов мирового финансового кризиса для России заключается в том, что возвращение к той модели роста, которая имела место в 2000-е гг., вряд ли возможен. Модель эта была основана на том, что постоянно растущие доходы от сырьевой торговли трансформировались в рост доходов и внутреннего спроса. А доступность внешних кредитов позволяла и стимулировать рост спроса, и удешевлять для предприятий стоимость ответа на него: предприятия в кредит производили то, что у них в кредит покупали потребители.

У этой модели, безусловно, были свои преимущества. Во-первых, она позволила миллионам людей почувствовать себя лучше – выйти из нищеты и скудости. Она дала мощный импульс развитию инфраструктуры торговли и услуг. Наконец, многие отрасли провели значительное техническое перевооружение: доля машин и оборудования в импорте составляла в последние годы «бума» около 50%.

Но были у этой модели и долгосрочные негативные эффекты: быстрое укрепление рубля, ускоренный рост внутренних цен и высокая инфляция. Все они были непосредственно связаны с фундаментальным условием экономического роста – постоянно растущим притоком внешнего капитала. Являлись неотъемлемой родовой чертой самой модели роста.

Эта экономическая модель была, безусловно, социально эффективной, но в то же время по смыслу своему – контрмодернизационной. Так, в 1999 г. доля топливно-энергетических товаров в экспорте составила 44%, а в 2007 г. – уже 62%, в целом же сырьевой экспорт, включая металлы, лесоматериалы и каменный уголь, составил ¾ всего российского экспорта 2007 г. А вот доля машин и оборудования в экспорте снизилась с 8,8% в 2000 г. до 5,6% в 2007 г. В то время как стоимостной объем экспорта увеличился с 2000 по 2007 г. в 3,5 раза, объем импорта вырос в 5 раз, что свидетельствовало о том, что российская промышленность теряла позиции и на внутреннем рынке. Диспропорции российской экономики образца 2000 г. лишь усилились в период экономического роста.

Винегретный подход

Между тем разговоры о том, какую модель экономического роста мы можем или хотим получить «после кризиса», всерьез практически не ведутся. Зато охотно ведутся разговоры о модернизации. Слово «модернизация» столь часто звучит с высоких трибун в том числе и потому, что в современном русском словоупотреблении имеет прелесть винегрета. Тут тебе и диверсификация экономики, и рост производительности, и выход на инновационные рельсы, и даже независимость судов. О такой модернизации хочется и можно говорить вечно.

Однако разговоры о модернизации имеют практический смысл, лишь если понимать под ней целенаправленное изменение определенных параметров развития, которое должно потащить за собой перемены в других сферах и привести в конце концов к изменению всего социально-экономического уклада. У нас нет возможности совершить значимое продвижение на многих направлениях. Необходимо выбрать приоритеты, определить численные параметры изменения показателей по срокам, динамику затрат и ожидаемой отдачи. А затем уже определять способы достижения этих ориентиров, жестоко и последовательно устраняя все, что мешает их достижению, и поощряя все, что этому способствует.

Более того, выбор тех или иных конкретных приоритетов будет неминуемо сопряжен с временным отказом от других целей. Так, например, если мы избираем приоритетом диверсификацию экономики, т. е. ускоренный рост несырьевого экспорта (а как еще можно измерить диверсификацию?), это будет сопряжено с отказом от других любимых «фишек» из модернизационного меню. Нам придется озаботиться вопросом сдерживания роста внутренних цен на сырье и энергию. Нам нужен будет ослабленный рубль. Нам необходимо будет снижать, а не наращивать социальные обязательства. Внести изменения в налоговую политику.

Задачи в институциональной сфере также обретут хотя и меньшую масштабность, зато – конкретность. Каждому, кто запишет в свою модернизационную программу пункт «борьба с коррупцией», можно смело рассмеяться в лицо. Ибо это не более чем сотрясение воздуха. Зато если мы выбираем в качестве приоритета ускоренный рост несырьевого экспорта, нам придется записать в программу такой пункт, как, например, «разрушение системы крышевания лжеэкспорта в органах государственной власти». Несмотря на кажущуюся скромность, задача эта может оказаться поистине геракловой. Нам также придется – страшно сказать – пересмотреть роль Федеральной службы безопасности в регулировании экономики и внешней торговли.

Независимость судов вряд ли может быть самостоятельной задачей модернизации. Независимость суда – это не цель, а средство, условие экономической эффективности. В контексте модернизационной задачи нам не нужно бороться за независимость суда, зато абсолютно необходимо поставить надежный заслон рейдерству с любым уровнем политической поддержки. И если суд будет выполнять свои прямые функции, то волей-неволей он окажется независимым.

В целом установка на повышение доли несырьевого экспорта может показаться расплывчатой и не слишком амбициозной, но именно она способна дать значительный институциональный эффект. Добиться значительного роста конкурентности на внутренних рынках в реалиях сегодняшней политической системы нам определенно не удастся. А потому именно конкуренция на внешнем рынке способна стать драйвером развития тех или иных секторов, отраслей и предприятий. При этом попытки «уточнить» направление усилий, ограничив его конкретными секторами (поддержка экспорта высокотехнологичного, капиталоемкого, инновационного и проч.), наверняка дадут отрицательный эффект. Институционально позитивными могут быть лишь меры выравнивания условий деятельности для экономических субъектов, в то время как любая селективность при имеющемся уровне монополизма и коррупции обречена на провал. И надо в этом твердо отдавать себе отчет.

Стратегия мотылька

Приоритеты могут быть и другими. Но, так или иначе, необходимо задаться вопросом, какая модель роста реалистична и оптимальна в ближайшей и стратегической перспективе, а какие модели ведут нас в тупик, повышая меру неустойчивости экономики. Необходимо, видимо, окончательно забыть о доктрине «двухконтурной экономики», успех которой в конечном счете также зависит от конъюнктуры внешних рынков (наличие высоких сырьевых доходов, трансформируемых в инвестиции), а институциональные последствия выглядят сомнительными.

Между тем антикризисные наработки правительства тщательно обходят этот ключевой вопрос будущего. И это не досадное упущение – это хуже. Дело в том, что антикризисная активность правительства по факту, без всяких обсуждений закладывает институциональные предпосылки определенной экономической модели. Эта модель характеризуется тем, что государство выступает в качестве крупнейшего собственника и распорядителя экономических процессов. Эта модель будет требовать поддержания высокого уровня госинвестиций и одновременно постоянно высокого (вне зависимости от текущей конъюнктуры доходов) уровня социальных обязательств. Если в предыдущем периоде – в эпоху роста сырьевых цен – мы максимизировали нашу зависимость от сырьевого экспорта, то теперь – на пороге периода ценовой неопределенности – мы собираемся повесить все эти риски на государство. Еще восемь лет назад в элитах присутствовало ясное сознание опасности и недопустимости такого сценария. Сегодня мы вяло, но неуклонно скатываемся к нему под разговоры о модернизации и в апатичной надежде, что на этот раз все будет не так как всегда.