Невозможное делать проще

Теперь эту любовь надо будет подтвердить терпением: новая постановка Лепажа длится девять часов и посвящена исследованию человеческого самовыражения через голос и язык.

– Что дало толчок вашему воображению для создания «Липсинка»?

– Ситуация, увиденная мной, когда я однажды возвращался на самолете из Южной Америки. В первом кресле первого класса сидела оперная певица, она пыталась разучить свою партию, с которой должна была выступать на концерте. А в последнем ряду экономкласса сидела женщина, похоже эмигрантка, с плачущим ребенком на руках. И мешающим этой сопрано сосредоточиться на ее партии. В одном самолете вместе с богатыми, состоявшимися людьми, голос которых – цивилизованный, поставленный – символизировала сидевшая в голове салона оперная певица, летел человечек, находившийся в конце салона и в то же время в самом начале своей жизни, и голос его был еще совсем не тронут цивилизацией. Это был голос дикаря, довольно неприятный, неприглаженный голос, который звучит по необходимости: если ребенку хочется пить, есть или если им не занимаются. Остальные пассажиры занимали промежуточные ряды кресел, как бы олицетворяя этапы, которые проходит голос в своем развитии. Поэтому спектакль начинается в салоне самолета, где сидят сопрано и бедная эмигрантка с ребенком на руках.

– Как вы решились испытывать терпение публики целых девять часов?

– Время в театре – категория особая. Время эластично. Оно сделано из материала, который сжимается и расширяется. Наша работа – играть с этой эластичностью, сделать так, чтобы в какой-то момент время потеряло всякую значимость. Когда человек идет на такую авантюру – провести в театре девять часов, – он совсем по-иному устраивается в своем кресле. Он иначе дышит. Он иначе слушает историю. И мы рассказываем ее не спеша, накапливаем эмоции, идеи, чувства. Мы уже забыли, что представление «Гамлета» во времена Шекспира длилось пять с половиной часов. И что антракты не менее важны, чем действие. Все это вместе – социальный феномен. Люди собрались в одном месте с общей целью, слушают историю, размышляют, обсуждают во время антракта. Это диалог, который продолжается целый день, и в конце концов у человека не остается ощущения, что он провел в театре девять часов. С какого-то момента время перестает иметь значение и для актеров, и для зрителей.

– Сколько времени вы репетировали спектакль, в котором 150 действующих лиц?

– Честно говоря, я представления не имею, сколько всего часов мы репетировали. Мы начали довольно давно, но работали короткими периодами, потом прерывались. Когда люди снова собирались через три-четыре месяца, некоторые вещи представлялись уже иначе и начиналась фильтрация, отсеивание, которое составило важную часть нашей работы. И это продолжается до сих пор. Если меня нет, спектакль играется как в предыдущий раз. Но, если я приезжаю вместе с труппой, мы почти все меняем во время репетиций.

– В ваших планах совместная с Чеховским фестивалем постановка спектакля о жизни шевалье Эона де Бомона – авантюриста, шпиона и мастера перевоплощений. Главную роль будет играть Евгений Миронов. Вы уже делали спектакль на эту тему – «Эонагата», в котором ту же роль танцевала Сильви Гиллем...

– Новый спектакль точно не будет называться «Эонагата». Мне интересен Шевалье де Бомон, у меня есть ощущение, что в спектакле с Сильви Гиллем мы показали лишь малую часть идей, которые у меня есть по этому поводу. Здесь, в Москве, появилась возможность поработать с одним из самых больших актеров России. С Евгением я не просто ставлю мизансцены. Мы вместе развиваем спектакль. Несмотря на то что я франкофон, я ведь не француз. И не европеец. Поэтому это еще и встреча между представителями европейского и североамериканского континентов.

– Почему вы отказались от участия в другом проекте Чеховского фестиваля – постановке спектакля по Чехову к его юбилею?

– Понимаю, что вам могло это показаться кощунством. Мне нравится Чехов, он очень интересовал меня в молодости. Но я предоставляю ставить Чехова тому, кто умеет это делать лучше нас. Я как-то увидел в газете рецензию на мой спектакль по Стриндбергу «Игра снов». Ее написал английский критик, который по отношению ко мне всегда был довольно суров. Это была первая его положительная рецензия на меня, в которой он сказал, что я – «режиссер невозможного». То есть я могу разрешить вопросы, которые другие разрешить не способны, но в том, что могут все, я наименее способен.