К нам приехал командор

Есть все-таки что-то мистическое во всей этой истории с публикацией недописанного набоковского романа. Туманное предисловие сына писателя Дмитрия, решившегося вопреки ясно выраженной воле отца карточки с набросками книги не сжигать, напротив – опубликовать, предисловие, намекающее на потустороннее участие и поддержку отца в принятии этого непростого решения, тут ни при чем. Мистика в другом: в явлении этого текста сегодня, сейчас, в ситуации совсем уж удушающего безрыбья и наготы отечественной словесности, которая к моменту присуждения очередной премии едва находит, чем прикрыться. При таком раскладе голос писателя, благодаря публикации на мгновение сделавшегося нашим современником, стоявшего уже на пороге вечности и тем не менее аккуратно строчащего свои карточки, звучит громоподобно, устыжающе, жутко. Нам явился каменный гость. О, тяжело пожатье каменной его десницы!

До того как откроешь эту книгу, можно думать о важности (неважности) последней воли автора, о психологии наследников, цинизме книжного бизнеса и о том, что недописанные книги, наверное, правильней было бы издавать иначе: сначала – в составе академического собрания сочинений, потом – массовым тиражом, но все это, повторюсь, до. Едва начинаешь чтение, на тебя немедленно набрасывается все это. «Слепой черный щенок», он же «бесформенный ридикюль», крошечные фигурки, красные и белые, подаренных мистером Гумбертом Г. Гумбертом шахмат (да, Набоков окликает самого себя на каждом шагу), полуразрушенные крылечные ступеньки, «заросшие мятой и колокольчиками среди можжевеловых кустов», «оранжево-лучистые, как брызнувшее из-за туч солнце», веера, «летнее воскресенье в полоску». Стилевое изящество, жесткая точность найденных слов и образов, как кажется, совершенно адекватно переведенных с английского, и вот эта особенная повествовательная набоковская бестрепетность пленят и самых неистовых поклонников писателя, и его ненавистников, пленят и доведут до сладкого обморока, обморока восторга. Потому что в каждом отрывке здесь поступь великого мастера, в каждой реплике – царственная стать.

В этом и заключается основное наслаждение, которое получаешь от «Лауры и ее оригинала», – наслаждение стилистическим совершенством фрагментов. Набоков был и великолепным архитектором своих вещей, но по 138 карточкам судить о композиционных достоинствах будущего романа невозможно. Как и оценить глубину замысла, впрочем в любом случае интересного, перспективного, сложного. Здесь намечены лишь общие контуры сюжета.

Врач-невролог Филипп Вайлд, знаменитый ученый, болезненно полный, страдающий от избытка своего тела, врастающих ногтей на ногах, начинает борьбу с терзающей его плотью – учится стирать себя, впадая в гипнотранс: «Тонкое основание моего мелом начертанного «я» было стерто и таковым оставлено, когда я решил выйти из своего гипнотранса. Истребление десяти пальцев ног сопровождалось привычным ощущением сладострастной неги». Вторая, хотя не исключено, что и первая, открывающая роман сюжетная линия – история детства и любовных похождений Флоры, хрупкой девушки-ребенка с задатками нимфоманки, о которой один из ее любовников написал гениальный роман «Лаура». Не забыв описать в романе и смерть главной героини, одна из самых сильных сцен именно эта.

Итак, перед нами богатый замысел, задевающий множество тем, которые мы, однако, можем лишь перебрать, как клавиши, как карточки в каталоге. Сознательное самоуничтожение, оправданность самоубийства, зеркала, наставленные друг на друга, литература – жизнь – литература («весь ее изящный костяк тотчас вписался в роман») – перебрать и выдернуть руку из каменной десницы, сбежать от этого слишком уж оглушительного свидетельства о том, что такое подлинное литературное мастерство и величие, большая книга и лучший роман года.