Военная Одиссея Никиты Михалкова

Говорить о новом фильме Никиты Михалкова просто как о кино неловко. Работы Михалкова, как и он сам, давно вышли за рамки искусства и стали фактом общественной жизни, русского самосознания, государственной идеологии или, что, наверное, ближе всего к истине, – явлением природы. Удивительный статус действует двояко, и в «Предстоянии» это проявилось особенно внятно.

Вытащив комдива Котова из лагеря, устроив ему чудесное спасение от расстрела, Михалков отправляет его и себя (как режиссера, актера, главного героя и человека) в Одиссею по войне. По ней же, но своей дорогой идет дочь Котова Надя (Надежда Михалкова), которая из пионервожатой превращается в санитарку. Третьим путем движется неумолимый Дмитрий Арсентьев (похожий на автомат Олег Меньшиков), спасший дочь и жену Котова от лагеря, но теперь отправленный лично Сталиным на поиски комдива, чтобы его все-таки уничтожить.

Рассказывать частную историю трех персонажей – это не михалковский масштаб, не то, ради чего он затеял без всяких скидок и преувеличений грандиозную двухсерийную эпопею «Предстояние» – «Цитадель». Михалкову не особо важно движение и развитие сюжета (формально оно, конечно, есть), но ценны символические эпизоды, разработанные с большой тщательностью и вниманием к деталям. Режиссер взрывает мост, топит санитарный транспорт, расстреливает цыган и сжигает жителей деревни в сарае, уничтожает роту кремлевских курсантов, отправленных на передовую в те же окопы, где сидят штрафбатовцы. Каждый такой эпизод – это отдельная серия со своей драматургией, характерами, динамикой. Одни оказываются на удивление хороши, другие – предсказуемо плохи. Но дело совершенно не в этом. Для Михалкова все они равны, и он едва ли задумывался о вкусе или чувстве меры. Блестящая роль Евгения Миронова в этом фильме нормально уживается с клоунским позором Андрея Панина. Гениальный образ – в тишине после сражения сотни тикающих на руках мертвых бойцов часов – спокойно соседствует с пошлостью и безвкусицей, когда, например, посреди разнесенного в пыль храма сияет неземным светом целехонькая икона. Михалков честен и открыт. Он не пытается нравиться и не стесняется быть тем, кто он есть, без прикрас и компромиссов. Ему никакие эстетические фильтры уже не нужны.

Потому что цель у него куда более высокая, чем сделать хороший фильм. Михалков хочет предъявить нам войну, а войне – счет. Не немцам, заметьте, а именно войне как таковой, абсолютному Злу. Счет этот режиссер ведет на трупы, на что же еще. Он настойчиво показывает, что война – это прежде всего смерть, которая возникает часто из анекдотических обстоятельств, что, по Михалкову, особенно страшно. Определив Котова в штрафбат, из которого тот упорно не желает переходить в нормальные части, Михалков получил возможность погрузиться на самое дно военного ада. В этом аду ему многое позволено: истерики, опять же пошлости, матерок, грязь и кровавая физиология. Оторванные руки, ноги, располовиненные туловища, обожженные лица, пробитые черепа... Михалков не собирается щадить нервы публики. Он кидает вам в глаза столько искалеченной человеческой плоти, что на выходе из зала, на воздухе, вы просто обязаны выдохнуть: лишь бы не было войны. Режиссер этого очень хочет. Он хочет быть страшным и величественным, но не может. Не может отказать себе в притянутых за уши религиозных чудесах, дачном уюте, всяких милых прибаутках, беззащитных бабочках и прочей эстетической мелочевке – такой же неотъемлемой части Михалкова, которому хочется быть одновременно князем Болконским, Кутузовым и Платоном Каратаевым. Но странным образом получается, что в памяти по неумолимым законам восприятия остается не обожженный труп девятнадцатилетнего танкиста посреди разрушенного города, которому перед смертью очень хотелось первый и последний раз в жизни увидеть женскую грудь, а неожиданно лихой прыжок Михалкова росомахой через церковную ограду. И от этого прыжка дыхание перехватывает совсем не так, как хотелось режиссеру.