Воспоминания Льва Лосева получились пристрастными, но веселыми и честными

Лосев озаглавил свои мемуары «Меандр» – это не только орнамент, так называлась река в Трое, известная своей извилистостью. Метафора прозрачна: так же причудливо складывалась и судьба повествователя.

Наверняка, впрочем, образованный Лосев, профессор русской литературы в Дартмундском колледже, подразумевал и другой, менее очевидный подтекст. За двести лет до него уже немолодой Михаил Херасков писал в связи с восшествием Александра I на престол: «Как лебедь на полях Меандра / Поет прощальну песнь свою, / Так я монарха Александра / При старости моей пою...»

Лосев воспевал не монарха, а жизнь – свою и близких. Он писал эти воспоминания до последних дней, не дописал, но в итоге все равно получилась прощальная песнь.

Гандлевский в предисловии к книге, увлекшись, сравнивает ее с мемуарами Герцена. Пожалуй, это преувеличение – Лосев не так эпичен, он пишет очень камерно, не слишком вглядываясь в черты эпохи. Он не историк, не мыслитель, он только частный человек, на этой частности настаивающий. Секрет же его обаяния в том, что он ни на что и не претендует.

«Я пишу не книгу – с началом, серединой и концом, а рассказываю самому себе то, что вспоминаю», – признается он. Поэтому и открывать мозаичный «Меандр» можно в любом месте – хронология здесь не соблюдена. К тому же именно такой порядок глав и разделов – воля составителей, Сергея Гандлевского и Андрея Курилкина.

В первый раздел вполне логично помещена неопубликованная книга Лосева о Бродском, влюбленная, нежная, трогательно сообщающая не только о беседах и встречах с Бродским, но и о посмертных явлениях Иосифа Лосеву в снах. Гениальный и великодушный Иосиф возвышается над другим в книге памятником, хотя и не бронзовым, а живым.

Внизу, у ног его, журчит Меандр – бродят Евгений Рейн, Владимир Уфлянд, Михаил Еремин, Сергей Довлатов, Юз Алешковский. Художник Натан Альтман, автор прославленного портрета Ахматовой, сидит в эвакуации, в холодной сибирской избе, окунает кисточку в краску и золотит пробегающих мимо тараканов, приговаривая: «А это лауг’еат Сталинской пг’емии». Пожилой, с легкой дрожью в руках, но веселой иронией во взгляде Пастернак без устали говорит с молодыми поэтами, приехавшими к нему из Ленинграда. Тынянов получает от двухлетнего Лосева тапком по голове, в которой, замечает рассказчик, уже бродили замыслы «Пушкина».

Одно из самых неожиданных заключений по прочтении Лосева: в ледяные сталинские, прохладные хрущевские и гранитные брежневские годы среди поэтов и художников царила невероятная свобода.

Всегда находились те, кто резвился у «лагерной бездны на краю». В 1951 году, например, на филфаке ЛГУ состоялась футуристическая демонстрация поэтов: несколько студентов-поэтов, нарядясь в русские рубахи, пили в аудитории квасную тюрю и распевали Хлебникова. В другой раз приятели улеглись на Невском и на вопрос изумленных прохожих отвечали, что прилегли отдохнуть. В третий – купались в весенней Неве среди ледохода. И были друг с другом совершенно открыты – словом, свободны.

Лосев это качество у своих героев унаследовал, что не отменяет ни его пристрастности, ни иногда и полной слепоты, однако делает его воспоминания на редкость насыщенными и полнозвучными.