Сердце спит и часа ждет

Легендарный мастер французского театра и кино вдруг оказался завален премиями. Помимо «Сезара» у него теперь и премия иностранной прессы Lumières, признавшей Лонсдаля актером года, а также кинематографические премии Анри Ланглуа и «Хрустальный глобус». «Лучше поздно, чем никогда», – смеется 79-летний актер.

– «Люди и боги» – созерцательный фильм о жизни и жертвоприношении цистерцианских монахов в Алжире – уже посмотрело три миллиона зрителей. Как вы объясняете этот феномен?

– Мы живем в обществе, находящемся в состоянии преувеличенной активности, беспокойства. И вдруг в этом суетном мире появляются люди, живущие в гармонии – во всяком случае, до драмы выбора. Это маленький оазис, место умиротворения, тишины, общности и, я бы сказал, неспешного времени. Люди позволяют себе жить не спеша. Мне кажется, что это замечательно, если могут существовать такие вот люди, способные жить в мире и общности с отличной от них цивилизацией, с отличными от них верованиями, но объединенные работой, солидарностью, уважением друг к другу. Все-таки важно знать, что существуют люди, способные умереть за свой идеал. Можно вспомнить заповедь Христа: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за ближних своих».

– Много говорилось об общечеловеческом звучании этого фильма. Но в нем заложено и христианское послание, причем без всякой патетики, глубоко внутреннее.

– Здесь перед нами жизненный выбор, который редко встречается в сегодняшней жизни, где идеал – заработать как можно больше денег и страх – не заработать денег, не получить работу. Я вижу много молодых людей, которые живут в постоянной тревоге, беспокойстве и о вещах духовных совершенно не думают. И вдруг перед ними пример совсем другого способа существования. Вдруг открывается, что в жизни может быть что-то иное, чем вся эта бесконечная гонка за успехом.

– Фильм отвечает жажде других ценностей, скопившейся в обществе?

– Конечно. От сердца никуда не денешься. Если оно не затребовано, то просто спит в ожидании своего часа. И в один прекрасный день к человеку вдруг приходит понимание, что можно жить иначе.

– Насколько мне известно, в Алжир съемочную группу не пустили?

– Съемки проходили в Марокко, в старом разрушенном бенедиктинском монастыре, между Фесом и Азру, в предгорьях Атласа. От монастыря остались только стены, монахи здесь не обитали уже лет тридцать. Так что для съемок все восстановили. А пейзаж там очень схожий с Тибеирином – бесконечные долины.

– Готовясь к роли, вы погружались в архивные материалы, изучали жизнь монахов в Тибеирине или больше искали в себе?

– Я кое-что почитал о жизни брата Люка, но не слишком вдаваясь в детали, потому что мы не собирались снимать документальный фильм. Надо было проникнуться духом этого человека, понять, что им двигало, что значит такая душевная щедрость, такое призвание – полностью посвятить себя больным? Но он был больше, чем просто врачом, своего рода марабутом, мудрецом, люди шли к нему за советом. Во время съемок Ксавье Бовуа просил меня не слишком опираться на написанный текст, а импровизировать. Так и сложилось – я совсем не размышлял, как играть: все рождалось изнутри помимо меня. Я думаю, что на других актеров монашеские одеяния произвели очень сильное впечатление. Обычно во время съемок мы веселимся, подшучиваем друг над другом, валяем дурака, байки рассказываем. Здесь – ничего подобного, почти монашеская серьезность. Как будто все прониклись чем-то, что было выше нашего понимания, оказались охваченными порывом, который не поддается логическому объяснению. Относились к своим ролям с настоящим трепетом. Иногда актеры собирались у огня в перерывах между съемками, потому что было очень холодно, и тут же начинали петь. Как будто то единение, которое переживали наши герои, монахи, пережили и мы, актеры фильма. Ведь и в фильме все литургии актеры поют сами, их не дублируют. Вообще, это были съемки самые обыкновенные. Разве что режиссера время от времени вдруг словно осеняло какой-нибудь неожиданной художественной находкой или вдохновением. Словно кто-то его направлял. Он часто мне говорил: «Я не понимаю, что со мной происходит. Но я обязательно должен снимать вот так». В знаменитой сцене последней трапезы, когда приносят бутылку вина и мы снимаем своего рода Тайную Вечерю, под музыку смерти лебедя Чайковского, режиссер никаких указаний нам не давал. Это была чистая импровизация, каждый из актеров словно отвечает на вопрос: что бы я сам делал, если бы вот так же, как мой герой, оказался в такой ситуации выбора.

– После брата Люка вы снялись в двух фильмах: в одном – в роли имама, в другом – католического священника.

– Да, как часто повторял брат Люк: «Я – свободный человек».