Борис Акунин: есть три страны, у которых нам следовало бы поучиться

В авторы дня организаторы ярмарки выбирают исключительно сочинителей бестселлеров. В этом году помимо Акунина, чьи книги изданы общим тиражом в 25 млн экземпляров, ими стали еще и английский биограф Клэр Томалин, писательница Джулия Дональдсон и иллюстратор Аксель Шефлер, придумавшие медвежонка Груффало, книги о котором изданы 4-миллионным тиражом. Несмотря на ярмарочную суету, Борис Акунин нашел время ответить на вопросы «Ведомостей».

– В анонсе на сайте лондонской ярмарки вас сравнивают с Гоголем и Толстым. Выступая в роли главного автора центрального экспонента года, вы, по сути, и должны будете стать лицом русской литературы. Как вам эта роль?

– Даже в кастинге на нее не участвую. Место свадебного генерала на ярмарке мне, скорее всего, досталось благодаря лоббистской активности моего британского издательства. Полагаю, что среди тех, кто сегодня издает в Англии русских авторов, возникла конкуренция и мой «Орайон» просто оказался влиятельнее или настойчивее.

– Будь это ваш выбор, кому из наших современных авторов вы легко уступили бы это место?

– Кому угодно. С особенным удовольствием – Людмиле Улицкой. Ее книги, кстати говоря, в Европе продаются не хуже, чем мои.

– Воздух большинства ваших книг перекачан из литературы ХIХ – начала ХХ в. Соотносите ли вы себя с современным литературным процессом?

– Литературный процесс, как известно, делится на два русла: высоколобая (или, как говорят японцы, чистая) литература и литература массовая. Я плыву по второму руслу. Оно гораздо полноводнее, течение быстрее, берега населеннее. Гребу я довольно размашисто, брызги летят во все стороны.

– Это точно! А каковы преимущества у «костюмированной» литературы?

– Свидетели все померли. Никто не скажет: «Ты всё неправильно описываешь» – это раз.

Легко создавать атмосферу: включается мощная поддержка в лице классики – это два.

Все знают, что случилось потом, и от этого чувствуют себя умнее персонажей – это три.

– Для русского писателя литература – дело серьезное. Ваши тексты полны игры и легкости. Тяжело ли эта легкость дается, тем более что вы гребете как раз против течения совсем неигривой русской литературы?

– Легкость мне дается довольно легко. Потому что тяжесть я оставляю в себе, на читателей ее стараюсь не навешивать – не тот жанр. А насчет невеселой русской литературы я думаю, что она будет меняться вслед за изменением духа нации. Он, как мне кажется, понемногу избавляется от депрессивности. Все-таки, несмотря на кучу проблем, Россия сегодня живет веселее, чем когда бы то ни было.

– Пожалуй, вот и детективный жанр именно развивается у нас бурно как никогда. Но все же почему именно Англия подарила нам самых великих сочинителей детектива?

– Я думаю, дело в балансе порядка и хаоса. Победа сыщика (человека с твердыми правилами) над преступником (человеком без правил) – это весьма викторианская концепция. В России XIX в. детектив появиться никак не мог. Позитивизма не хватило бы.

– В фандоринском цикле вы перенесли часть событий в Лондон, потомки Эраста Петровича осели там же. И Хайгейтское кладбище в «Кладбищенских историях» описывается со знанием дела. Складывается впечатление, что Англия обладает для вас особой притягательностью. Это действительно так?

– На мой взгляд, есть три страны (культуры, традиции), у которых нам следовало бы поучиться очень важным, дефицитным для нас качествам, – Англия, Франция, Япония. Именно поэтому я и отношусь к этим странам с особенным интересом. У англичан я бы поучился чувству собственного достоинства. У французов – умению получать удовольствие от жизни. У японцев – деликатности. Не знаю, как кого, а меня в телерепортажах о японском землетрясении больше всего пробивают улыбки на лицах. Это японцы не хотят обременять чужих людей своим горем. Плакать будут потом, среди родных.